Основания девятнадцатого столетия

Но наиболее совершенным образцом следует, видимо, при­знать кружок поэта Стефана Георге, всегда привлекавший вни­мание исследователей культурно–идеологической жизни Евро­пы конца XIX—начала XX вв.[87] Подобные ему объединения недостаточно рассматривать только как явления истории худо­жественной жизни. Они преследовали далеко не только и не столько художественные цели. Программы их, даже если они не всегда представлялись в эксплицитной, публицистической форме, почти всегда претендовали на то, чтобы открыть новые исторические горизонты, указать тип нового человека, стать основанием возрождения или преображения общества и куль­туры, а также построения их на новых началах, демонстрируе­мых стилем жизни и отношений членов этих сообществ. Это относилось и к движению Баухауз, в котором архитектурная теория увязывалась с социальным реформаторством, и к воз­никшему вокруг философии и музыкального наследия Р. Ваг­нера байройтскому движению, и к кружку Стефана Георге. Последний всей сутью своей организации, определявшейся безоговорочным культом его основателя, с преклонением пе­ред ценностями классической культуры Рима и поэзией Данте, ритуализацией всех отношений и общения в духе тех идеа­лизированных дружеских сообществ, которые создавались гуманистами эпохи Высокого Возрождения, демонстрировал модель возвышенной духовной жизни, долженствующей стать образцом для возрождающегося мира. Драматизм ситуации, или трагикомизм последующих событий, заключался в том, что «новый мир» с «новым человеком» действительно реально вскоре заявил о себе, но им оказался не мир эстетствующих пророков нового гуманизма, а мир фашизма и эсесовского су­пермена, самоуверенно полагавший, что является воплощени­ем исконного идеала немецких национальных устремлений.

[88]Новая тенденция в общественной и культурной жизни не оста­лась без внимания исследователей социальных проблем евро­пейского общества. В Германии она нашла отражение в соци­альной философии Ф. Тенниса, Г. Зиммеля и особенно М. Вебера. Последний сделал важное социально–философское от­крытие, зафиксировав возникновение и распространение осо­бого типа социального воздействия, названного им «хариз­мой» или «харизматическим господством». Конкретный материал для этих выводов он получил, изучая кружок Стефа­на Георге.[89]

В свой венский период Чемберлен также сделает попытку создать такой кружок, в который входили Р. Касснер, Г. Кай­зерлинг. Последний оставил нам свидетельство о его характе­ре: в нем доминировал основатель, и большая часть времени посвящалась выслушиванию того, что говорил или читал Чем­берлен. Этот опыт, видимо, пригодился ему, когда он был при­зван идеологически оформить байройтское движение, чтобы занять в нем руководящее место, потеснив позиции и влияние Козимы Вагнер и ее сына Зигфрида. Харизматизм в нем был ес­тественной атмосферой. Хотя священным символом движения был Р. Вагнер и его творения, в том числе философские и куль­турологические, но под свет луча его славы стремились по­пасть и Козима Вагнер, хранительница традиции и гарант целостности всего дела, и Чемберлен, ставший на время глав­ным истолкователем смысла вагнеризма и его миссии в немец­кой культуре и германизме.

Итак, одним из уроков, которые невольно преподал неофи­ту в науке Чемберлену Визнер, был урок особого стиля писа­тельства: легкого, захватывающего, возбуждающего страсть, переносимую на автора. Научные установки же оказываются вторичными, если вообще принимаются во внимание. Сам Визнер еще не покидал почвы науки. Но уже родились мысли­тели иного стиля. Образцы его давали Гобино, Ренан, Бергсон, позже Шпенглер; его культивирует и Розенберг, сотворяя миф XX в. Чемберлен также овладел им в совершенстве и вполне осознал характер своей «научной» деятельности, о чем свиде­тельствует его фраза, донесенная до нас Кайзерлингом: «Я ни­какой не ученый, а мирозритель (Weltschauer)».⁹⁷

Приведя ее, Кайзерлйнг добавляет, что мало кто обладал такой пристраст­ностью, с какой Чемберлен относился к работам ученых, писа­телей, философов, которые он читал непрерывно и в огромном количестве почти на всех европейских языках. Он выискивал в них мысли, фразы, иногда обрывки суждений, которые затем становились побудителями его спекуляций и вплетались как «научное» обоснование в ткань его собственных сочинений. «В этом отношении, — добавляет Кайзерлйнг, — он являл со­бой тип „самого неморального" читателя и цитировщика, ка­ких мне доводилось знать».[90] То есть исказить мысль автора и дух его сочинения для Чемберлена не составляло проблемы, если это отвечало тем целям, которые ставил перед собой этот новый пророк.