Основания девятнадцатого столетия

Научное мышление подобного склада и свойственное ему понимание сути научного познания формировали в Чемберлене неприязненность к строгости доказательной логики и фактуальной достоверности. Но при этом он ясно понимал, что научные критерии стали необходимым элементом интеллекту­альной культуры современности, и всякая идея, претендующая на обретение внимания к ней, где вердикт выносится универси­тетским истеблишментом по строго определенным критериям, должна им отвечать. Поэтому Чемберлен весьма умело разра­ботал изощренную технику имитации научной достоверности своих изысканий.

Но не одно естествознание входило в круг его внимания. Бо­лее того, интерес к нему, хотя и устойчивый, все же с годами уступал иному пристрастию. Философия, теология, история, филология, религиоведение и иные социально–гуманитарные науки всё более входили в поле любознательности. Содержа­щиеся в них теории подвергались им неизбежной реинтерпретации, зачастую в духе тех смыслов о жизни, органичности, целостности, динамизме, которые им были почерпнуты из био­логического натурализма.

Натуралистический органицизм, входивший в ядро миропонимающей установки Чемберлена, оказался устойчив и ак­тивен, сплетаясь причудливо с виталистическими трактовками культурных феноменов и структур, формируя особый тип фи­лософии культуры и историзма. При этом метафизический спекулятивизм немецкого идеализма оставался ему чужд.

Это свойство мышления Чемберлена сказалось в отно­шении Канта и Гёте, к которым он сохранял неизменный пиетет. Скорее всего он был результатом влияния Шопен­гауэра, не чтившего, помимо Канта, никого из предшество­вавших и отчасти современных ему классиков немецкого идеализма. Шопенгауэр, как мы видели, повлиял не только на формирование философских предпочтений, но и на выбор того направления в естествознании, которое находилось в конфликте с натуралистическим сциентизмом XIX столетия. Мы склонны видеть влияние Шопенгауэра также и в форми­ровании склада мышления и исследовательской установки Чемберлена.

Разъяснение этому феномену, возможно, мы найдем в раз­мышлениях немецкого историка философии Артура Хюбшера, на которого уже имели повод сослаться. Он обращает наше внимание на то, что со второй половины XIX в. в философско–методологическом пространстве интеллектуальной куль­туры Европы проявились две тенденции движения, которые он именует «путем Гегеля» и «путем Шопенгауэра». Для первого «пути» характерен историзм, т. е. стремление видеть все как процесс становления, изменчивости, возникновения и исчез­новения сущностей. Шопенгауэровский путь держится прямо противоположных идей, полагающих, что историческая пер­спектива на мир неосновательна, поверхностна, попросту лож­ная. «Для Гегеля история — всё»,_:— поясняет свою интерпре­тацию А. Хюбшер. В истории реализуется движение Духа к самому себе. Для Шопенгауэра история... есть ничто, резуль­тат мышиной возни, вечное однообразие под все новыми личи­нами... История тщится показать нам, что в каждый момент нечто становится чем–то иным и тем не менее остается все тем же самым во все времена, а все мировые события предстают перед философом только буквами, по которым им вычитывается идея человечества.[97]

«Путем Шопенгауэра» шел Чемберлен, устанавливая в куль­туре универсальные основания и факторы ее данности, вычи­тывая в событиях ее истории ту предначертанность судьбы человечества, которая неизбежно следует как расплата за пре­небрежением проясненных установлений культурного бытия.

Но Хюбшер в характеристике шопенгауэровского пути культурно–исторического мышления идет дальше, выявляя его натуралистическую подоплеку: по Шопенгауэру на историю можно «смотреть как на продолжение зоологии, именно усмат­ривая в индивидуальном родовое начало или, наоборот, низво­дя индивидуальное до родовой сущности».[98] Эти мысли Шопенгауэра, извлекаемые из «Parerga und Paralipomena», ока­зались куда более сродственны духу мыслителей «века естест­вознания», энергично потеснивших гегелевский отвлеченно–спекулятивный историзм.

Но идти «путем Шопенгауэра» вовсе не означало, что присутствующая в нем «натуралистическая подоплека» га­рантированно выводит на строгую и точную научность, или способствует формированию научной методологии, опи­рающейся на достоверность факта и умения отделить его объективное значение от иллюзорных «фактоподобных» демонстраций.[99] Пример Чемберлена тому веское подтвер­ждение. Сколь ни много усердия и. энергии приложил он, разрабатывая диссертационную проблему, но все опреде­леннее он уклонялся в сторону натурфилософских спекуля­ций и отвлеченностей, имеющих мало общего с установками эмпирического исследования. Результатом этой тенденции стало неприятие им дарвинизма, позиция, в общем, нетипич­ная в академической среде Европы, в которой увлечения уп­рощенными обобщениями этой теории охватило также соци­альные и гуманитарные науки.