Основания девятнадцатого столетия

Если признать, что школьный учитель имеет власть ожив­лять трупы и энергичному, трудолюбивому веку навязывать мумии в качестве образца, то при внимательном рассмотрении мы поймем, что некоторые могут это в еще большей мере, так как к самым живым частям эллинского наследия относится на­ша церковная вера, но не светлая ее часть, а глубокая тень ви­тиеватого и ярко выраженного суеверия, а также сухой, лишенный каких–либо листьев и цветов поэзии колючий кус­тарник схоластического мудрования. Ангелы и черти, пред­ставление о жестоком аде, призраки умерших (которые в якобы просвещенном XIX веке стучат и вращают столы), рели­гиозный экстаз и безумие, гипостазы демиурга и логоса, опре­деление божественного, представление о Троице, вообще, всей основой нашей догматики мы обязаны в большой мере элли­нам или по крайней мере их посредничеству. Одновременно мы обязаны им изощренным изложением таких вещей: Ари­стотель со своим учением о душе и Боге был первым и вели­чайшим из всех схоластиков. Его пророк, Фома Аквинский, в конце XIX века (1879) был провозглашен непогрешимым па­пой римским официальным философом католической церкви. Одновременно к Аристотелю стала прибегать большая часть логизированных вольнодумцев, врагов всякой метафизики и глашатаев «разумной религии», таких как Джон Стюарт Милль (John Stuart Mill) и Дэвид Штраус (David Strauss).

Речь идет, как видим, о достаточно живом наследии, и оно призывает нас только со смирением говорить о прогрессе в наше время.

Предмет очень запутанный. Если в этой главе я должен был бы удовлетвориться простыми намеками, то я должен ограни­читься намеками на намеки. И как раз здесь следует указать на те обстоятельства, причины которых, насколько мне известно, никогда не рассматривались. Постараемся по мере сил с этим справиться.

Религиозное развитие эллинов всегда представлялось таким образом, что как будто бы исконно народная иллюзорная вера в богов постепенно в сознании отдельных выдающихся лично­стей превращалась во все более чистую, все более одухотво­ренную веру в одного–единственного Бога: так человеческий дух выходил из мрака к свету. Наш разум любит упрощать: этот постепенный подъем греческого духа, пока он не созрел для высшего откровения, пришелся очень кстати прирожден­ной лености мысли. В действительности это представление аб­солютно фальшивое и фальсифицированное: вера в богов, которую мы встречаем у Гомера, является самым возвышен­ным явлением греческой религии, условной и ограниченной (как все человеческое), соответствующей знаниям, мышлению и восприятию определенной ступени цивилизации, это религи­озное мировоззрение могло быть так красиво, так благородно, так свободно, как любое, о котором нам известно. Для веры Го­мера характерна духовная и моральная свобода, как говорит Родэ, «почти свободомыслие». Эта религия представляет со­бой приобретенную художественной интуицией и аналогией (совершенно гениально) веру в космос, т. е. в «космический по­рядок», который виден повсюду, который нельзя выдумать, ко­торый нельзя охватить, потому что мы сами часть этого космоса, порядок, который, однако, неизбежно отражается во всем и поэтому наглядно и убедительно отражается в художе­ственном произведении. Имеющиеся в народе представления, сформировавшиеся из поэтической, символизирующей спо­собности каждого простого, еще не дозревшего до диалектики ума, были сжаты до самой непосредственной наглядности вы­сокими душами, достаточно верующими для того, чтобы об­ладать самой теплой проникновенностью и в то же время дос­таточно свободными для того, чтобы творить по собственному суверенному художественному мнению. Этой религии чужда вера в разные призраки и привидения, чужда всякая поповская формальность. Все, что есть в «Илиаде» и «Одиссее», от попу­лярного культа душ и тому подобного, чудесным образом очи­стилось, лишилось всяких страхов, облагородилось до вечной символической истины. Точно также этой религии чуждо лю­бое мудрствование, праздные вопросы о причинах и целях, любое рациональное направление, которое впоследствии ока­залось оборотной стороной суеверия. Пока представления, ко­торые нашли отражение в трудах Гомера и других великих поэтов, были живы в народе, и до тех пор, пока они были живы, греческая религия обладала идеальным элементом. Позже (в Александрии и Риме) она стала сплавом пиррова (phyrrhonisch), иронического универсального скепсиса, ярко выраженного суеверия и веры в чудеса и изощренной схола­стичности. Прекрасное здание подкапывалось с двух сторон: людьми, которые, казалось, имели мало общего, но которые позже по–братски подали друг другу руки, когда Парфенон Го­мера (т. е. «Храм Девы») превратился в руины и там была воз­двигнута филологическая гранильная мастерская. Эти две партии не знали пощады у Гомера: поповские суеверия и мудр­ствующая охота на причины.⁷³