Основания девятнадцатого столетия

Понятие Sempiternit^t, т. е. бессмертие возникшего во вре­мени индивидуума, было привычно для греков как свойство их богов. Поэзия его, очевидно, уже обнаружила, во всяком случае силой поэтического воображения подняла до опреде­ленной действительности. Дальше участие искусства не про­стиралось. Более того, оно стремится «изначально предпола­гавшуюся веру в демонов»,⁸¹

представление об «аде», рассказ об островах блаженства, короче говоря, все те элементы, кото­рые, произрастая из основ суеверия, навязываются человече­ской фантазии, по возможности отдалить, смягчить, свести до малого, чтобы завоевать пространство для существующих фак­тов мира и жизни и для своих поэтически–религиозных, твор­ческих переработок. Иное — народная вера, которая, как мы уже видели, не находила удовлетворения в такой высокой ху­дожественной религии и более охотно училась у грубых фра­кийцев. Иное также и философия, которая рядом с такой поэзией находилась в подчиненном положении, пока не насту­пил день, когда она посчитала себя в состоянии противопоста­вить легенде историю, символу — подробное познание. Побуждение к этому философия черпала не в самой себе и не в результатах эмпирической науки, которая нигде не сталкива­лась с душой, энтелехией, бессмертием и т. д., но получала его из народа, частью из Азии (через Пифагора), частью из Север­ной Европы (как орфический, как культ Диониса). Учение об отделяющейся от живого тела более или менее независимой душе, легко вытекающее из него учение о бестелесной, но продолжающей жить дальше душе, а также о «душевном» бо­жественном принципе (по аналогии с духовным началом Анак­сагора, т. е. силе, отличной от материи), далее учение о бессмертии этой души — это сначала не результаты духовного философского мышления, так же мало они являются эволюци­онным развитием, преображением той эллинской националь­ной религии, нашедшей свое высочайшее выражение в поэзии. Наоборот, народ и мыслитель здесь противоположны поэзии и религии. И если они подчиняются различным импульсам, то народ и мыслитель работают рука об руку: вместе они уничто­жили поэзию и религию. И когда миновал вызванный этим кризис, оказалось, что философы как провозвестники религии заняли место поэтов. По сути, и поэты, и философы черпали свой материал в народе, но, — спрашиваю я, — кто из них справлялся лучше и был мудрее? Кто указывал путь к свободе и красоте, а кто, наоборот, к рабству и некрасоте? Кто положил начало здоровой эмпирической науке, а кто почти два столетия тормозил науку? Если бы из совершенно другой страны света, из недр народа, не имевшего ни искусства, ни философии, не появилась на свет религиозная сила, настолько мощная, что смогла нести поднявшиеся до разумной системы безумные пляски и не сломаться, настолько полная света, что даже мрач­ная сила наглядной логики никогда не могла погасить ее блеск, религиозная сила, изначально призванная оказывать скорее цивилизаторское, чем культурное воздействие, — если бы это­го не произошло, то это якобы стремление к высоким идеалам стало бы жалким позором или, вернее, его фактическое убоже­ство осталось бы навсегда неприкрытым. Кто в этом сомнева­ется, тому следует сделать обзор литературы первых веков нашего летоисчисления, когда находящиеся на жаловании у государства антихристианские философы назвали свое учение «теологией» (Плотин, Прокл (Proklos) и т. д.), и он увидит, как эти господа в часы досуга, оставшиеся у них от разбора по кос­точкам Гомера, комментирования Аристотеля, построения Триединства, дискуссии о том, присуща ли Богу помимо бытия еще и жизнь и тому подобных хитроумных вопросов. Он уви­дит, как они в часы праздности путешествуют с места на место, чтобы быть посвященными в мистерии или быть верховными жрецами в орфических обществах — как эти первые мыслите­ли преданы самой вопиющей вере в колдовство. Или, если кого–то пугает такого рода чтение, пусть возьмет Лукиана, остроумного Генриха Гейне второго столетия, и дополнит его более серьезными, но такими же увлекательными произведе­ниями его современника Апулея,

⁸²

и пусть тогда скажет, где больше религии и где больше суеверия, где свободная, здоро­вая, творческая человеческая сила, а где неплодородное, не­чистое, монотонное вращение по кругу. И все же те, кто относится к кругу Гомера, кажутся нам детски набожными и суеверными, а эти — просвещенными мыслителями!⁸³