Основания девятнадцатого столетия

Результаты антропологии и этнографии позволяют, я ду­маю, различать религию и суеверие. Суеверие мы встречаем повсюду на земле, причем в определенных, разных местах и у различных народностей в очень сходных формах, подчиняю­щихся закону развития. В сущности, оно неистребимо. Рели­гия, напротив, как отражение картины мира, меняется в зависимости от времен и народов. Некоторые народы (напри­мер, китайцы) не имеют почти никакой религиозной потреб­ности, у других она ярко выражена. Религия может быть мета­физической, материалистической, символической — она все­гда, даже если все ее элементы заимствованы, выступает как совершенно новое, индивидуальное явление и, как учит исто­рия, преходящее. В религии есть что–то пассивное, она отража­ет (пока она жива) состояние культуры. Одновременно она включает в себя произвольные моменты необычайной важно­сти. Как много свободы обнаруживали эллинские поэты при обращении к материалу веры! Как сильно зависели решения католического церковного собора о том, во что должен или не должен верить христианский мир, от дипломатических ходов и от военного счастья! О суеверии такого сказать нельзя. О его силу разбивается сила папы римского и поэтов, оно прокрады­вается тысячами скрытых путей, неосознанно дремлет в каж­дой груди и каждую минуту готово вспыхнуть, оно обладает, как сказал Липперт, «жизненной цепкостью, которая опережа­ет любую религию».⁷⁴ Это клей для каждой новой религии и сидящий в засаде враг каждой старой. В своей религии сомне­вается почти каждый человек, в своем суеверии — ни один. Вытесненное из сознания так называемого «образованного» человека, оно гнездится в тайниках его мозга и оттуда устраи­вает каверзы тем более буйные и необузданные, что выступа­ет под видом подлинной учености или самого шумного свобо­домыслия. Мы имели достаточно возможностей наблюдать все это в нашем столетии: Нотр–Дам–де–Лур (Notre–Dame–de–Lourdes), «шекеры» (члены американской религиозной сек­ты. —

Примеч. пер.), френология, флюиды, спиритические фо­тографии, научный материализм, «медицинская поповщина»⁷⁵

и т. д.⁷⁶ Чтобы правильно понять эллинское наследие, мы должны научиться в нем разбираться. Если нам это удастся, мы увидим, что в Элладе и во времена расцвета великолепной оду­хотворенной искусством религии никогда не прекращались подводные течения суеверий и культов, которые потом, когда греческий дух склонялся к закату и вера в богов стала формаль­ностью, прорвались и соединились с напитавшейся из различ­ных источников рационалистической схоластичностью, что­бы в конце концов в псевдосемитском неоплатонизме дать ис­каженное изображение свободных духовных поступков. Этот поток народной веры, укрощенный в культе Диониса, достиг­шего через трагедию высочайшего художественного совер­шенства, тек далее под землей через Дельфы и Элевсин. Его первым, самым богатым источником был древний культ мерт­вых, робкая и благоговейная память о мертвых. На нее опира­лась постепенно крепнущая (и в различных формах) вера в бессмертие души. Без сомнения, эллины принесли костяк сво­их различных суеверий со своей прежней родины. Однако сюда добавлялись все новые элементы, частью ввозимые семи­тами с малоазиатского побережья и островов,

⁷⁷ но еще более настойчиво и волнующе с того самого севера, который греки презирали. Не поэты провозглашали эти святые «спаситель­ные» мистерии, но сивиллы, бакиды, пифии; экстатическое бе­зумие часто охватывало одну область за другой, целые народы сходили с ума, сыновья героев, которые бились под Троей, рас­качивались по кругу, как нынешние дервиши, матери душили своими руками собственных детей. Но именно эти люди взра­стили веру в душу, вера в бессмертие души гнала их из Фра­кии в Грецию.⁷⁸

В вакхических плясках (для народа эллинов) впервые душа отделяется от тела, та самая душа, о которой Аристотель в тишине своего кабинета поведал столько поучи­тельного. В дионисовом экстазе человек чувствовал себя еди­ным с бессмертными богами и делал вывод, что и его индивидуальная, человеческая душа должна быть бессмерт­ной, что позже также пытался остроумно обосновать Аристо­тель и другие.⁷⁹ Мне кажется, что у нас все еще немного пляшет в голове! Поэтому попытаемся несколько осмыслить это, такое неразрывное с нами, наследие.

Эллинская поэзия как таковая ничего не принесла для веры в бессмертие души. Она благоговейно отправилась в обычное путешествие — например, на погребение Патрокла, который не мог отправиться к последнему покою иначе, как после вы­полнения необходимого акта посвящения Антигоной на трупе своего брата—более ничего. Она неосознанно способствовала вере в бессмертие, когда считала богов не то чтобы несотворенными, но для их большего приукрашивания бессмертными, чего, например, не было у арийских индийцев.⁸⁰