Основания девятнадцатого столетия

Чтобы не осталось неясности в этом важном, проникающем в глубины нашей жизни познании, мне хотелось бы коротко указать на личность великого Леонардо да Винчи, который по мыслям и чувствам является близким нам примером глубокой пропасти, которая разделяет поэтическое сознание от абст­рактного сознания, религию и теологизирующую философию. Леонардо клеймит умственные науки как «лживые» (1е bugiarde scientie mentali). «Всякое знание, — говорит он, — на­прасно и полно заблуждений, если оно не происходит от чувст­венного опыта, матери всякой достоверности». Особенную неприязнь вызывают у него диспуты и доказательства сущест­вования и сущности Бога и души, он считает, что против этих представлений «восстают наши чувства», «где нет разумных причин и ясного права, их место занимает крик; такого не бы­вает, если вещи достоверны». Таким образом, он делает вывод: «dove si grida поп ё vera scientia» («где поднимают шум, там нет истинного знания») («Libro di pittura». I. Teil, Abschnitt 33. Ausgabe von Heinrich Ludwig) (часть I, раздел 33, изд. Хайнрих Людвиг). Это теология Леонардо! Однако этот же человек — может быть, единственный из всех, не исключая самых вели­ких, — рисует Христа, который «совершенный Бог и одновре­менно совершенный человек» (как это называется в вероиспо­ведании бессмертия). Здесь прослеживается глубокое родство с Гомером: всякое знание, почерпнутое из чувственного опыта, и отсюда затем божественное, доказанное не путем соображе­ний разума, а созданное свободным творчеством на основе на­родной веры, — вечно истинное. Именно эти зачатки в Греции благодаря особым обстоятельствам и особым дарованиям, пре­жде всего благодаря появлению великих гениев, дающих жизнь, достигли такого совершенства, что опытные науки (как позже у нас через Леонардо) получили небывалый импульс, в то время как философствующая абстракция никогда не была в состоянии развиваться свободно и естественно, но впадала либо в схоластику, либо в нелепые фантазии. Эллинский ху­дожник просыпался к жизни в стихии, которая дарила ему од­новременно личную свободу и возвышенное сознание, что его все понимают. Эллинский философ (если он шел по пути логи­ческой абстракции) — нет. Наоборот, он был парализован со всех сторон, снаружи — нравами, верованиями, обществен­ным устройством, изнутри — всем своим, преимущественно художественным, образованием, всем, что окружало его на протяжении всей жизни, зрительными и слуховыми впечатле­ниями. Он не был свободен: благодаря своим большим способ­ностям он, конечно, создавал нечто великое, но ничего, что — как его искусство — отвечало бы самым высоким требованиям гармонии, истины, общепринятости. В греческом искусстве национальное действует как крылья, которые поднимают дух ввысь, где «все люди братья», где разделение времен и народов скорее увеличивают очарование, чем притупляет. Эллинская философия, в узком смысле слова, наоборот, прикована к опре­деленной национальной жизни и поэтому ограничена.⁸⁷

Необычайно трудно выступить с такими взглядами против предубеждений, складывавшихся столетиями. Даже Роде на­зывает греков «самым мыслящим из народов» и утверждает, что их философы «опередили мыслью все человечество» («Psyche». S. 104). Леопольд фон Ранке (Leopold von Ranke), который не находит для религии Гомера другого эпитета, как «идолопоклонство» (!), пишет: «То, что говорит Аристотель о различии между деятельным и страдающим разумом, из ко­торых только первый истинный, автономный и подобный Бо­гу, т. е. тоже бессмертный, я хотел бы объявить лучшим, что можно сказать о человеческом уме, возможно и откровение. То же самое, если не ошибаюсь, можно сказать об учении о душе Платона».⁸⁸

Дальше Ранке учит нас, что задачей греческой фи­лософии было «очистить старую веру от идолопоклонничес­кого элемента, объединить рациональную и религиозную истину», но демократия не допустила осуществления этих бла­городных стремлений, так как она «держалась за идолопоклон­ство» (I, 23О).⁸⁹ Этих примеров должно быть достаточно, привести можно еще множество. По моему убеждению, это все иллюзия, к тому же вредная иллюзия, и в некоторых моментах полная противоположность истине. Неправда то, что греки опередили мыслью весь мир.

До них, рядом с ними, после них мыслили более глубоко, более остро, более правильно. Неправда то, что теология тай­ного советника Аристотеля ad usum является лучшим обос­нованием общества, что можно сказать: эта иезуитская, схо­ластическая софистика — стала черной чумой философии. Неправда то, что греческие мыслители очистили старую рели­гию: наоборот, они нападали в ней на то, что заслуживало вечного восхищения, а именно на ее свободную, чисто художе­ственную красоту, и, утверждая, что устанавливают рацио­нальную истину на место символической, в действительности обращались к народным суевериям и усаживали их, прикрыв логическими лохмотьями, на трон, с которого они — в союзе с чернью — свергли поэзию (которая провозглашала вечно ис­тинное).