Основания девятнадцатого столетия

Однако, хватит. Думаю, я достаточно ясно показал, что эл­линскую философию можно назвать только в том случае по–настоящему великой, если брать слово в самом широком смысле, примерно, как употребительно в английском языке, где Ньютон и Кювье, или Жан–Жак Руссо и Гёте называются «философами». Как только греки покидают область наглядности — сразу же по­сле Фалеса это становится губительным. Это тем более губи­тельно, что свою несравнимую изобразительную силу (которая отсутствует у метафизиков–индийцев) используют для оболь­стительно ясного изображения расплывчатых миражей и иллю­зий и опошления и ухудшения при попытке исправить («обалгорнивание») глубоких взглядов и догадок, которые не­доступны анализу. Их можно упрекать не в том, что они облада­ли склонностью к мистике и ярко выраженной метафизической потребностью, а в том, что они старались изобразить мистику иначе, чем художественно–мифически и что всегда слепо прохо­дили мимо ядра всякой метафизики (конечно, за исключением все того же Платона!) и пытались решить трансцедентальные вопросы плоско–эмпирическим способом. Если бы греки раз­вивали свои дарования, с одной стороны, чисто поэтически, с другой — чисто эмпирически, это было бы для человечества не­обыкновенным благом, но те же самые греки, которые в поэзии и науке дали пример свободного творческого изображения и од­новременно становления человека, стали позже сдерживать раз­витие человеческого духа.

Заключение

Вероятно, мои последние мысли несколько опередили по­следовательность изложения в следующей части этой книги. Но я не мог иначе, так как, если бы эллинское наследие играло большую роль в нашем веке, как во всех предыдущих, то в отношении его господствовала бы ужасная путаница и чрезвы­чайная «бессознательность», поэтому было необходимо отме­тить как духовное состояние наследия, так и само многосто­роннее, запутанное наследие.

Я не берусь делать обобщение. То, что я рассказал о богатом, так глубоко проникшем в нашу жизнь эллинском наследии, само по себе является просто выборкой, просто наметкой. Если продолжать такой метод далее, то произойдет утончение всяко­го конкретного содержания, линии жизни усохнут, останется геометрическая фигура, конструкция ума, но не отображение многообразной и противоречивой истины. Историческая фило­софия даже самых значительных ученых — в качестве примера приведу хотя бы Гердера — скорее побуждает к противоречию, чем к правильным научным выводам.

Кроме того, задачей данной работы было не осуждение или историческое объяснение эллинизма, было достаточно объяс­нить, как много из него перешло к нам и формирует наше твор­чество, мышление, веру, исследования. За счет полноты содер­жания я искал жизненность и истину. Я не могу избавить читателя от труда чтения моих рассуждений от начала до конца.

Вторая глава. Римское право

С юности анархия меня сердила больше, чем смерть.

Гёте

План

Без ясного представления, что такое был Рим, невозможно четко определить, что мы получили от Рима в наследство, что из этой мастерской человеческих судеб живо и сегодня. Даже римское право в узком смысле слова (частное право), о кото­ром каждый знает, что оно дало основной материал, на кото­ром взрастает и сегодняшняя юридическая мысль, и что оно по–прежнему дает основу даже для самых свободных, новей­ших правовых систем, невозможно правильно оценить, если рассматривать его как своего рода любительскую библию, как канон, освященный тысячелетиями. Поверхностное понима­ние истории привело к слепому соблюдению римских право­вых норм, это же касается и реакции против римского права. При изучении, даже в общих чертах, этого права и его медлен­ного, мучительного становления, мнение меняется. Выясняет­ся, что индоевропейские племена" уже в древнейшие времена имели некоторые основы правовых убеждений, которые у раз­личных племен развивались по–разному, но никогда не дости­гали настоящего расцвета.

Это объясняется тем, что ни одной из этих ветвей не удавалось создать свободное и одновременно долговечное государство. Затем мы с удивлением видим, как это удается маленько­му народу сильных личностей, римлянам: государство и пра­во — государство благодаря тому, что каждый хотел надолго гарантировать свое право (свое личное право), право благодаря тому, что каждый имеет сдержанность, чтобы приносить опре­деленные жертвы общему и сохранять безусловную верность. Кто это понял, тот будет говорить с величайшим почтением о римском праве как о самом ценном достоянии человечества. Одновременно становится понятным, что самое главное и до­стойное подражания в этом праве есть его точное соответствие определенным жизненным условиям. Понятно также, что госу­дарство и право — оба результат «прирожденного правового народа»¹⁰⁰ — у римлян неразрывно связаны друг с другом, и мы не сможем понять ни это государство, ни это право, если не будем иметь ясного представления о римском народе и его ис­тории.