Основания девятнадцатого столетия

Менее значительный человек не отважился бы так вмешиваться в естественный ход развития, и по всей вероятности, это было бы благом. Можем ли мы иначе судить о Юлии Цезаре? Среди знаменитых полководцев мировой истории как политик он был, может быть, самым значительным. В различных облас­тях (вспомним только исправление календаря, начало общего уложения законов, основание африканской колонии) он пока­зал высокий разум, его гений организатора был бы, вероятно, при равных условиях не меньше, чем у Наполеона, с тем огром­ным преимуществом, что он не был иностранцем как тот или как Диоклетиан, но истинным, настоящим римлянином, имев­шим корни в своем отечестве, благодаря чему его индивиду­альный произвол (как у Ликурга) никогда бы не завел его слишком далеко от путеводной нити соответствующего его нации пути. Но именно он, и никто другой, переломил древо жизни римской конституции и обрек его на неотвратимую дли­тельную болезнь и упадок. В Риме до Цезаря достойно удивле­ния не то, что город пережил так много внутренних атак — для такой необычайно эластичной структуры это естественно, — столкновение интересов и неутолимое честолюбие профессио­нальных политиков весьма способствовали этому, — нет, нас наполняет удивлением и восхищением жизненная сила этой конституции. Патриции и плебеи могли периодически буше­вать друг против друга: невидимая сила держала их прико­ванными друг к другу. Как только новые обстоятельства благо­даря новому соглашению были учтены, римское государство стояло вновь, еще более сильное, чем прежде.¹⁰³

Цезарь родился во время одного из этих тяжелых кризисов. Наверное, он кажется нам более тяжелым, чем все предыду­щие, потому, что он ближе всего нам по времени и у нас есть более подробные сведения о нем, нам известен также исход, к которому привел Цезарь. Я считаю историко–философское из­ложение этих случаев плодом чистого воображения. Ни гру­бый кулак неистового, охваченного страстью плебея Мариуса, ни зверская жестокость холодного, расчетливого патриция Суллы не смогли бы нанести римской конституции смертель­ных ран. Даже самое рискованное: освобождение многих ты­сяч рабов и предоставление гражданского звания многим тысячам освобожденных (по политическим, аморальным при­чинам) Рим мог бы преодолеть за короткое время. У Рима была жизненная сила, чтобы облагородить рабство, т. е. придать ему определенный римский характер. Только сильная личность, настолько волевая фигура, какие рождаются, может быть, раз в тысячу лет, смогла уничтожить такое государство. Говорят, что Цезарь был спасителем Рима, только был отброшен рань­ше, чем закончил свое дело: это неверно. Когда великий чело­век со своим войском подошел к берегу Рубикона, он должен был приказать остановиться и еще раз обдумать все значение своих действий: если он не переправится, то подвергает себя опасности, если перейдет поставленную ему святым законом границу, то он навлекает опасность на весь мир (т. е. на рим­ское государство). Он принял решение в пользу своего често­любия и против Рима. Можно придумывать истории, но Цезарь не показывает нам в своей гражданской войне борьбу совести. Ситуация понятна. Человек может быть великим, свободным он не бывает никогда, его прошлое повелительно диктует его настоящее направление. Если он однажды выбрал плохое, то и впредь он должен приносить вред, хочет он или нет, и если он взлетит до единоличной власти, мечтая приносить отныне только добро, то на себе увидит, что «власть королей наиболее эффективна в разрушении». Еще от Ариминума Цезарь писал Помпею: интересы республики ближе его сердцу, чем собст­венная жизнь.¹⁰⁴

Еще недолго творил всемогущий Цезарь доб­ро, как Саллуст, его верный друг, уже должен был спросить его: он республику спасает или захватывает?¹⁰⁵ В лучшем слу­чае он спас ее как Виргиний свою дочь. Многие писатели–со­временники рассказывают, что Помпей не терпел никого рядом с собой, Цезарь — никого над собой. Можно себе пред­ставить, что могло бы стать из Рима, если бы два таких челове­ка, вместо того чтобы быть политиками, поступали как слуги отечества, как было в Риме до этого!