Основания девятнадцатого столетия

Мы должны ясно понимать: римское право так же несрав­ненно и неподражаемо, как эллинское искусство. Смешная немецкая болтовня ничего не может здесь изменить. Рассказы­вают чудеса о «немецком праве», которое было похищено у нас после введения римского. Но немецкого права никогда не су­ществовало, был хаос противоречивых, сырых законов, от­дельных для каждого племени. Также неверно говорить о том, что мы «переняли» римское право между XIII и XVI веками, потому что германцы с первого соприкосновения с Римской империей непрерывно «заимствовали». Бургунды и остготы уже в V веке после Рождества Христова (или в самом начале VI) ввели упрощенное «римское право»,¹⁴⁴

а древнейшие ис­точники саксонского, франкского, баварского, алеманского права и т. д. настолько нашпигованы латинскими словами и не до конца понятыми понятиями, что в них четко просматривает­ся потребность в разумной форме права. Очевидно, можно было бы перенести немецкое право как идеал в будущее, но ис­кать его в прошлом — недобросовестная болтовня.

¹⁴⁵

Еще од­ним препятствием для справедливой оценки римского права является упоение от идеи «развития», которое в XIX веке так запутало все понятия. Оно очень повредило чувству индивиду­ального, пониманию, что только индивидуальное имеет вечное значение. Несмотря на то что история показывает нас как дви­жущую силу полностью индивидуализированных народов и великих неповторимых личностей, теория эволюции приводит к представлению, что склонности и задатки везде идентичные, и из этих зародышей «развиваются» в основном аналогичные образы. Нашим догматикам ничуть не мешает факт, что этого нигде не происходит и что, например, римское право возникло только однажды. Тесно связано с этим представление о непре­рывном «совершенствовании», вследствие чего наше право должно превосходить римское, поскольку появилось позд­нее, но природа нигде не дает подтверждения тому, что что–то живое претерпело развитие, не заплатив за это соответствую­щими утратами.¹⁴⁶ Наша цивилизация превосходит римскую. В отношении же живого чувства права образованный человек XIX века, конечно, не может сравниться с римским крестьяни­ном из 500 года до Рождества Христова. Ни один мыслящий человек не станет отрицать это. Я сказал это в отношении пра­ва, не в отношении справедливости. Достойны внимания сле­дующие слова Ляйста: «Объективный исследователь не обнаружит, чтобы наша действительность по сравнению с дей­ствительностью римских времен сделала большие успехи в практике или хотя бы признании действительной справедливо­сти».¹⁴⁷ Цитирую эти слова, чтобы стало понятно, что здесь я говорю не о справедливости, но о праве, здесь ясно видна раз­ница. Наше благородное представление о гуманистических обязанностях обозначает, скорее всего, прояснение представ­лений о справедливости. Юридическое чувство права — это совсем другое дело, его нельзя ни проверить, ни продвинуть в результате обладания самыми усовершенствованными, но им­портированными правовыми системами.