Острова, затерянные во льдах

Услышав грозные нотки в моем голосе, песец бросил шапку, брезгливо фыркнул и, постояв немного, как бы приглашая меня последовать за собой, сгорбившись, поскакал прочь. Только туп^- я догадался, что песец приглашал меня поохотиться. Видно, понравилось ему в моем присутствии ловить мышей, так у него лучше получалось. Но быть его компаньоном я уже был не в силах.

Возвращаясь, на берегу замерзшего ручья между домами поселка я увидел белого гуся. Вначале я не поверил своим глазам. Все белые гуси давно улетели с острова и должны были летать где-то над Америкой. Но гусь ходил у ручья в самом деле. У меня не осталось пленки в аппарате, всю ее я истратил на песца, и я побежал в дом взять кассету. Но в это время грохнул выстрел, и торжествующий Ульвелькот поднялся из-за бугра. Гусь стал его трофеем.

— Зачем ты подстрелил его? — возмутился я, зная, что белые гуси охраняются законом.

— Как зачем? — удивился Ульвелькот. — Разве ты не видишь, что он принес нам себя сам? Ему все равно уже никуда не улететь с острова одному, и жить ему больше нет возможности, иначе разве бы он прилетел к этому ручью!

И должно быть, это было верно.

Вечером, уплетая этого не очень жирного гуся, я рассказывал друзьям об удаче, приключившейся со мной. Ульвелькот смеялся, смотрел куда-то в пол и приговаривал, что так иногда бывает. Паша же не скрывал, за кого он меня принимает: «В кино бы тебе вместо Крамарова играть!» Я не обижался. С детства и сам был приучен воспринимать так рассказы охотников и рыбаков. Вечно у них то щука с кита, то медведь с гору. Но охота с фотоаппаратом тем и привлекала меня с самого начала, что трофей оставался со мной навсегда. Любому неверующему я тут же и снимок мог показать. На снимках у меня осталось все: и как песец воюет с совой, и как сидит, прислушиваясь к шуму в норе. Видно даже, когда порвалась перфорация пленки и один кадр заехал на другой, как песец потягивался и облизывался в момент позирования, как поймал лемминга и убегает с ним. Лишь одного в этой истории я не мог «документально» подтвердить: как песец уносит мою шапку. В тот момент на аппарате был объектив МТО-500, а эта «пушка» ближе чем с четырех метров не снимает. Шапка же лежала у ног. Да, по правде говоря, и не до того тогда было. Я и в самом деле испугался, что придется до дому с непокрытой головой идти.

Потом я попытался заняться съемкой сов, которые, по словам Ульвелькота, «шаманили» по ночам. Он показал мне место, где собиралась их братия. Действительно, на полянке среди цистерн из-под бензина собиралось по вечерам до десятка этих птиц. Они и в самом деле свистели и гонялись друг за дружкой, но думаю, что привлекали их прежде всего мыши. Снимать их оказалось трудно. Ночью птицы видят лучше, чем днем. Они то внезапно подлетали ко мне слишком близко, я и на резкость навести не успевал, то торопились скрыться, когда свез вспышки до них не доставал. Но это меня не огорчало: сов я снимал раньше на других островах. А незадолго перед отъездом наступила такая погода, когда Ульвелькот смог доказать себе, что он слов на ветер не бросает.

Он сам пришел пригласить меня отправиться на охоту в море. День стоял ясный, солнечный. Лед сверкал, отражаясь в голубой воде, — погода, одним словом, была съемочной, но тут-то уж я совершенно определенно знал, что мне не повезет. Так оно и вышло. На этот раз поездка на байдаре оказалась похожей на пикник. Ульвелькот отправился в море всей семьей, с нами была и его жена Клава. Мы часто приставали к льдинам, пили чай, закусывали, смотрели по сторонам. Моржей слышно не было. Рая подстрелила нерпу, и, довольные, мы повернули к дому. Я не протестовал. Что делать, если пошло у меня такое невезение с моржами. По правде, я даже остался доволен, что придется еще раз возвращаться. Арктика, оказывается, влекла меня не только лежбищами моржей. И я готов был снова и снова возвращаться, жить в ней и зимовать — только бы она оставалась такой всегда!

Я уже собирался уезжать. Ждал самолета, когда к берегу подошла шхуна гидрографов. Заглянувшие в поселок моряки, обошедшие берега всей Чукотки, рассказали, что неподалеку от Уэлена обнаружили новое лежбище моржей. Моржи устраивали там залежки уже второй год подряд. В это время приехали в Сомнительную и геологи. С ними были художник, ботаник. Художник Анатолий Лобода, перерисовавший едва ли не всех жителей острова и имевший возможность поговорить чуть ли не с каждым островитянином, сказал, услышав рассказ моряков:

— Все ясно. Там теперь лежат те моржи, которые покинули лежбище на мысе Блоссом.

— Почему ты так думаешь? — поинтересовался я.

И Лобода рассказал мне, что моржей на Блоссоме испугал самолет, летавший над лежбищем. Кто летал, неизвестно, может, кинооператоры фильм такой решили снимать, но то, что самолет был, — совершенно точно. И подтверждает это тот факт, что на лежбище и по сию пору можно увидеть туши погибших зверей, которых задавили сами же моржи, в панике устремившись к воде.