От философии к прозе. Ранний Пастернак

Если руки гувернантки-англичанки подавали пищу, двигаясь по направлению к детям, пунктуальным, четко направленным жестом, а руки француженки прямо и настойчиво указывали на часы в тот памятный весенний вечер, то по ходу летней поездки возникает еще один персонаж – вроде бы добродушный, тучный сосед по поезду, руки которого изображены как расширяющаяся волнообразная поверхность. Колыхание этих пухлых рук как бы отражает колышущиеся лучи солнца, но при этом скрывает что-то, некий тайный и чуждый элемент. Этот человек незаметно заполняет собой пространство, рядом с ним Женя и ее брат делаются незаметными, утрачивают чувство земли, на которой стоит мир.

Это был очень полный человек. Он читал газету и колыхался. При взгляде на него становилось явным то колыханье, которым, как и солнцем, было пропитано и залито все в купе. Женя […] разглядывала его и думала, откуда он взялся к ним в купе, и когда это успел он одеться и умыться? Она понятия не имела об истинном часе дня. […] Она его разглядывала, а он не мог видеть ее; полати шли наклоном вглубь к стене. […] и когда он подымал глаза на ее койку, их взгляды не встречались. […] «А Сережи нет и внизу. Так, где же он?» […] «А где же земля?» ахнуло у ней в душе (III: 45).

Этот пассажир, сам того не ведая, нарушает параллелизм предшествующих смежных рядов: Женя наблюдает за ним, когда за ней самой никто не наблюдает, и с внезапным, хотя пока еще быстро исчезающим чувством тревоги она утрачивает ощущение времени и пространства. А тучный незнакомец, который потом подробно рассказывает Жене о границе между Европой и Азией (хотя и оказывается, что реальной границы не существует), вбирает в себя свойства предела, границы, рубежа. Близорукий, полный, колышущийся, он достает карманные часы и подносит их к глазам, будто собирается проглотить их. Но он не проглатывает время, а просто повторяет это движение снова и снова, двигаясь, как маятник, вперед-назад[279], или как резиновый мячик. Этот по виду добродушный человек не похож на всепожирающего Хроноса, но при этом его вздыхающие пальцы и дают, и отбирают:

Он был смешной и, вероятно, добрый и, разговаривая, поминутно подносил пухлую руку ко рту. Его речь пучилась и, вдруг спираемая, часто прерывалась. Оказалось, он сам из Екатеринбурга, изъездил Урал вкривь и вкось и прекрасно знает, а когда, вынув золотые часы из жилетного кармана, он поднес их к самому носу и стал совать обратно, Женя заметила, какие у него добродушные пальцы. Как это в натуре полных, он брал движением дающего

, и рука у него все время вздыхала, словно поданная для целования, и мягко прыгала, будто била мячом об пол (III: 46; курсив мой. – Е. Г.).

Он внушает детям чувство дезориентации – его руки одушевлены, как и все предметы и явления, окружающие детей. Чтобы узнать время в этом постоянно движущемся и все же неменяющемся пространстве, незнакомец повторяет жест, крайне многозначительный и одновременно загадочный и невнятный, сам превращаясь в измерение и дорожный столб – в символ, пока еще не наделенный реальным содержанием, а скорее всего служащий знаком пунктуации, в данном случае – загадочным вопросительным знаком (см. таблицу 6-Г):

Таблица 6-Г. Вхождение юной Жени в одушевленный мир

Таинственный незнакомец, протягивающий руки будто бы для поцелуя, почти что или как бы[280] важный и незначительно значимый, превращается в образ все еще неясного будущего – в образ времени, которое, подарив радость и веселье, способно отобрать все дары. Говоря о границе, которой пока еще не существует, он все же приводит детей к очередному порогу, миновав который они изменятся раз и навсегда. Этот порог является реальностью чужих воль, и именно здесь нарратив Пастернака приобретает новую, хотя и не сразу замечаемую сложность.