В этом описании выхода за границы младенчества нельзя не отметить присутствие столь характерных для Пастернака «метонимических отношений», то есть образов, устанавливающих родственные связи – «ассоциации по смежности» – между девочкой и внешним миром, затеняя при этом контуры ее самосознания. Но, как мы увидим далее, метонимические соотношения, рассматриваемые Якобсоном как основные стилистические приемы Пастернака, будут преобладать исключительно в сценах раннего детства Жени (см. главу 7). В начале повествования эти серии непрерывных «ассоциаций по смежности» являются как бы основным авторским приемом: даже выход Жени за границы самого раннего опыта представлен в тексте посредством родственных связей между ней самой и окружающим миром. Но то, что при этом ощущение родства в сознании девочки направлено не на что-то знакомое и близкое, а, наоборот, на таинственное, не имеющее названия и непознанное, является подготовкой к целой цепочке метафорических соотношений, пока что намеченных неясно и расплывчато.
Вот. Три группы: первое: быль, действительность как великое неподвижное предание из дерева, из тканей, нуждающиеся сумерки, как церковный, зачерствевший в ожидании приход. […] Первое – действительность без движения («Заказ драмы», III: 460).
Как отмечают критики, в каждой из начальных сцен повести Женя и ее брат Сережа фактически бездействуют, в то время как неодушевленные предметы обретают характер, эмоции, настроение[255]
. Но не менее важным представляется и то, что знакомство с неодушевленным миром является характерным именно для раннего детства Жени: эти сцены выступают своего рода образами-эмблемами, иллюстрирующими сознание девочки во время ее инстинктивных взаимодействий с миром исключительно материальным. Возможно, наиболее ярким примером[256] является эпизод за обеденным столом: комфорт и чувство печали, уходы и возвращения горничной, приносящей блюда, и медленные движения рук английской воспитательницы:Сквозь гардины струился тихий северный день. Он не улыбался. Дубовый буфет казался седым. Тяжело и сурово грудилось серебро. Над скатертью двигались лавандой умытые руки англичанки, она никого не обделяла и обладала неистощимым запасом терпенья; а чувство справедливости было свойственно ей в той высокой степени, в какой всегда чиста была и опрятна ее комната и ее книги. Горничная, подав кушанье, застаивалась в столовой и в кухню уходила только за следующим блюдом. Было удобно и хорошо, но страшно печально (III: 35).
Воплощая собой некое равновесие, безликая гувернантка занимает место в одном ряду с «седым» дубовым буфетом и «суровым» набором тяжелого столового серебра, освещенными рассеянным светом северного дня. По контрасту с этой спокойной, неэмоциональной женщиной окружающие предметы очеловечены и полны собственных потаенных чувств: они седеют, проявляют насупленность или угрюмость, а сам день «струится» в то время, как находящаяся в центре этой картины англичанка не выражает ни радости, ни удовольствия: она воплощает безупречно упорядоченную, лишенную сильных переживаний и перепадов температуры вселенную, которая существует как общий знаменатель между почти ожившими неодушевленными предметами и размеренной, но безрадостной жизнью детей.
Чинные руки англичанки приходят на смену родительским рукам, играющим в карты, как бы переформатируя воспоминания Жени о переходе из младенчества в детство. Эти чисто вымытые руки, пахнущие лавандой, знаменуют собой новый этап взросления – связь внутреннего мира детей с неодушевленными предметами в описательной части повести, столь уместно названной «Долгие дни». Перемещение посуды за обеденным столом расходится концентрическими кругами: от еды к настроению детей, далее к мебели и предметам обстановки, к застывшей и затем удаляющейся горничной, к интерьеру дома и в итоге – к тихому и мягко освещенному дню. Все события жизни детей развиваются как бы от центра к периферии и никогда в обратном направлении – от гувернантки к внешнему миру, но никак не наоборот: ее руки, как им и подобает, в основном обслуживают: подают, что-то измеряют, но очень редко получают что-то взамен.