От философии к прозе. Ранний Пастернак

Сделав героиней рассказа девочку-подростка, Пастернак создает виртуозную психосоматическую последовательность, внутри которой скрытый внутренний груз вины и гнева ребенка начинает действовать как физиологический фермент или как проявление гормонального дисбаланса внутри растущего организма: «Все их существо содрогалось и бродило, сбитое совершенно с толку отношением родителей к ним» (III: 37). С ощущением вины в огромном количестве неназываемых Жениных грехов теперь разбирается не холодная и трезвомыслящая английская гувернантка, а эксцентричная француженка, рьяная носительница этого самого «христианизма». Она не доверяет подросшей девочке и терзает ее, хотя та и так уже смущена ощущением собственной греховности. У француженки нет имени, но для Жени гувернантка похожа на муху – то есть на существо, движимое инстинктами. Словом, если в первой части нарратива развитие сознания детей скоординировано с уравновешенными поступками людей в мире неодушевленных предметов, то на этой новой стадии (с новой гувернанткой) в действие вступают эмоциональные и физиологические силы как внутри детского тела, так и в области природных явлений, влияющих на жизнь самым неожиданным образом.

Очищение от этих подспудных грехов происходит сразу на нескольких уровнях нарратива, и физиологическое событие в жизни девочки – ее первая менструация – представлено как целый ряд смежных явлений, которые опять же оповещают о приближении детей к новой, чрезвычайно значимой границе взросления. Поначалу то, что происходит с Женей, остается неназванным. Как и безымянная француженка, явления не имеют точных определений и передаются в повествовании множеством текстуальных слоев, означающих замкнутость: страх Жени перед гувернанткой-француженкой, ее скрытность и растущая неприязнь к родителям, боль в теле девочки, утаивающем от ребенка причину ее состояния, тусклый свет домашних ламп и, наконец, нарастающая мощь реки Камы, все еще скованной морозом и льдом. Как и в ранней части повести, все эти смежные мотивы несут в себе схожие свойства, выходящие за пределы состояния замкнутости: внутренний дискомфорт, скрытность, тайну и вину. Эти состояния проявляются в целом ряде деталей, в том числе[264]:

а) в описании неодушевленных предметов – ламп в доме Люверсов:

Они не давали света, но набухли изнутри, как больные плоды, от той мутной и светлой водянки, которая раздувала их одутловатые колпаки (III: 38);

б) в психологическом состоянии Жени:

А так как для девочки это были годы подозрительности и одиночества, чувства греховности […] то иногда казалось ей, что лучше и не может и не должно быть по ее испорченности и нераскаянности; что это поделом (III: 36);

в) в поведении девочки во время первой менструации:

Приходилось только отрицать, упорно заперевшись в том, что было гаже всего […]. Приходилось вздрагивать, стиснув зубы, и, давясь слезами, жаться к стене (III: 39);

г) в физическом состоянии ее тела:

Суставы, ноя, плыли слитным гипнотическим внушением. Томящее и измождающее, внушение это было делом организма, который таил смысл всего от девочки и, ведя себя преступником, заставлял ее полагать в этом кровотечении какое-то тошнотворное, гнусное зло (III: 40);

д) во внешнем мире, где с приходом весны медленно начинает таять лед на Каме:

Трудно назревающая и больная, весна на Урале прорывается затем широко и бурно, в срок одной какой-нибудь ночи, и бурно и широко протекает затем (III: 38).

Отмеченное выше взаимопроникновение параллельных мотивов лишний раз подчеркивает новые симметричные (или почти симметричные) взаимоотношения, которые простираются далеко за пределы симметрии между субъектом и объектом, так явно направляющей повествование в предыдущей части текста. С приближением весны на Урале физиологическое взросление девочки представлено неотделимым не только от ее психологического развития, но также и от мира природы. Ряды связей по смежности только множатся по мере того, как окружающий мир готовится к пробуждению[265].