От философии к прозе. Ранний Пастернак

Вопреки распространенному у критиков представлению об отсутствии действующих сил в ранних произведениях Пастернака, в этой части нарратива возникает на удивление длинный список сил, влияющих на развитие сюжета, но с одним важным уточнением: ни одна из этих сил не становится основной побудительной причиной происходящего[266]. Каждую из них можно только условно назвать основной движущей силой событий, хотя в тексте явно выделено, что непроглядную тьму ночи сперва пронзает блеск нетерпеливой звезды, потом – угрожающее поведение госпожи Люверс, а потом – подчеркнуто-значимый жест: рука гувернантки-француженки, лежащая на часах.

Если зимой в раннем детстве Жени и ее брата руки гувернантки-англичанки направляли их жизнь, наполняя ее порядком и уравновешенностью, то на этот раз движение рук гувернантки-француженки подталкивает мир к необратимому физиологическому прорыву. Во тьме и холоде ранней уральской весны рука гувернантки на часовом шнурке как бы указывает на неизбежность перехода от формы прошедшего времени к форме будущего («среди форм passé и futur antérieur» (III: 38)), причем обе эти сложные глагольные формы, как и сам жест француженки, впервые привлекают внимание Жени к реальности и неизбежности хронологического времени, хотя девочка еще не осознает, что эта ночь знаменует собой бурный переворот не только в ее жизни, но и в окружающем мире:

Шел и, верно, шумел лед. Блистала звезда. Ковко и студено, но без отлива, шершаво чернела пустынная ночь. Женя отвела глаза от окна. В голосе матери слышалась угроза нетерпенья. Француженка стояла у стены, вся – серьезность и сосредоточенная педагогичность. Ее рука по-адъютантски покоилась на часовом шнурке (III: 40; курсив мой. – Е. Г.

).

Нужно также подчеркнуть, что, следуя внутренней логике повествования, именно отважное признание Жени дает толчок всей цепочке событий – разливу Камы, весне на Урале и счастливому периоду в семье Люверсов[267]. Время признания, действительно, обозначено «по-адъютантски» четко: оно сделано в тот момент, когда Женя, почти как лед на реке, решает стронуться с места, а точнее – безоглядно открыться матери, словно прыгнув в Каму, чтобы потом поплыть по течению вместе с треснувшим льдом:

Женя снова глянула на звезды и на Каму. Она решилась. Несмотря ни на холод, ни на урывни. И – бросилась. Она, путаясь в словах, непохоже и страшно рассказала матери про это

(III: 40; курсив мой. – Е. Г.).

Реакция госпожи Люверс на слова Жени указывает в этой части текста на еще одну важную действующую силу: в повествовании возникает, точнее, явственно проявляется детская душа, призванная в мир из тьмы непониманий и недоговорок. Душа будто бы выплескивается во внешнюю реальность вместе с кровью изменяющегося тела:

Мать дала договорить ей до конца только потому, что ее поразило, сколько души вложил ребенок в это сообщение. Понять поняла-то она все по первому слову. Нет, нет: по тому, как глубоко глотнула девочка, приступая к рассказу. Мать слушала, радуясь, любя и изнывая от нежности к этому худенькому тельцу. Ей хотелось броситься на шею к дочери и заплакать (Там же; курсив мой. – Е. Г.).

Душа, это новое качественное дополнение[268] к миру Люверсов, раз и навсегда изменяет отношения между матерью и дочерью, внося в них живую взаимосвязь, пронизанную любовью и не идущую ни в какое сравнение с механической симметрией предшествовавших взаимоотношений между людьми и неодушевленными предметами.