От философии к прозе. Ранний Пастернак

Неожиданное счастье, пришедшее в жизнь детей после той памятной весенней ночи, получает и более реалистическое объяснение. Финансовые проблемы уже не гнетут господина Люверса и не заставляют его чуждаться детей; его дела налаживаются, и родители наконец-то избавляются от многих постоянных тревог[271]. Семья Люверсов явно становится состоятельной.

Впрочем, это рациональное объяснение до поры до времени остается на полях текста; пока же центральное место занимает несдерживаемый поток радости, струящийся не только между природой и людьми, но также между домом Люверсов и другими домами, улицами, деревьями и соседями. Поначалу мы узнаем не о финансовой стороне дел, а о пронзительном свете, который отражается в облегченном воздухе, в силу чего становится невозможным определить, кто вбегает в дом, кто бежит на улицу, кто хочет есть, кто с шумом сдвигает стулья и кто произносит слова:

Круглые сутки стоял скучный говор дворов. […] «Ноги, ноги!» – но им горелось, они приходили пьяные с воли, со звоном в ушах, за которым упускали понять толком сказанное и рвались поживей отхлебать и отжеваться, чтобы, с дерущим шумом сдвинув стулья, бежать снова назад, в этот навылет, за ужин ломящийся день, где просыхающее дерево издавало свой короткий стук, где пронзительно щебетала синева и жирно, как топленая, блестела земля. Граница между домом и двором стиралась. Тряпка не домывала наслеженого. Полы поволакивались сухой и светлой мазней и похрустывали (III: 42).

Опять же общий принцип построения повествования – это уже не чистая метонимия и даже не феноменологический сдвиг восприятия. Действующие силы в этом ряду связей по смежности – в который теперь включены неодушевленные предметы, природные явления, силы света и чувства людей – отражают и даже замещают друг друга[272], они перекрестно опыляются, усиливая процесс набирающего силу весеннего тепла.

Среди явлений, объявляющих об энергии души в течение этой головокружительной весны[273], Пастернак выделяет процессы, посредством которых каждый новый предмет пробуждается к жизни. Так, в рамках повествовательного хода даже камни, подарок господина Люверса детям, пробуждаются, вняв всеобщему призыву к жизни. Эти традиционные представители минералов, часть низшего слоя неодушевленной природы, громко заявляют о своем появлении из скрытых недр разворачивающейся бумаги – из ее «пенящихся» складок. Камни теперь уже не камни, а новорожденные существа, подобные слепым кроликам (аллитерация свидетельствует о том, что корольки, по сути, и есть кролики); теплота родившихся камней меняет их цвет, приготавливая их к тому, чтобы задышать и задвигаться:

В доме стало чудно хорошо. Камни с влажным шелестом предупреждали о своем появлении из папиросной, постепенно окрашивавшейся бумаги, которая становилась все более и более прозрачной по мере того, как слой за слоем разворачивались эти белые, мягкие, как газ, пакеты. Одни походили на капли миндального молока, другие – на брызги голубой акварели, третьи – на затверделую сырную слезу. Те были слепы, сонны и мечтательны, эти – с резвою искрой, как смерзшийся сок корольков. Их не хотелось трогать.

Они были хороши на пенившейся бумаге, выделявшей их, как слива свою тусклую глень (III: 42; курсив мой. – Е. Г.).

Одушевление неживой природы ощущается также и в приливе взаимной заботы между родителями. Ток приязни и любви проявляется поначалу как лучащийся свет в глазах отца, а затем, отражаясь в материнском взгляде, изливается на детей[274]: