От философии к прозе. Ранний Пастернак

[И] когда мать урывками, с шутливой укоризной взглядывала на отца, то казалось, она черпает этот мир в его глазах, некрупных и некрасивых, и изливает его потом своими, крупными и красивыми на детей и окружающих (III: 42–43).

Этот свет, который теперь живет среди Люверсов и проникает во все, что их окружает, наконец назван духом семьи – это первое упоминание в тексте слова «дух», обозначающее общий семейный принцип, столь отчетливо присущий родителям в эти летние месяцы: «А главное, оба были спокойны, духом ровны и приветливы» (III: 42; курсив мой. – 

Е. Г.). Понятие «духа семьи» приобретет особую сложность после того, как однажды осенним днем, в Екатеринбурге, Женя прочитает поэму Лермонтова «Демон», но в этой части повествования спокойствие духа выглядит лишь еще одним прекрасным даром счастливых весенних, а потом уже и летних месяцев.

Счастье и радостное равновесие семьи не статичны: нарастающее движение одушевленных предметов в окружающем мире совпадает с одним еще новым событием: Люверсы переезжают всей семьей из Перми в Екатеринбург. Описание переезда включает в себя перестановку всех предыдущих временных и пространственных измерений. Хотя поездка по железной дороге длится целые сутки, Женя обнаруживает, что время растягивается: «[Д]ень, вместивший все это – вот этот самый, который сейчас в Екатеринбурге, и тут еще, не весь, не кончился еще. […] Будто и она участвовала в оттаскивании и перемещении тех тяжелых красот, и надорвалась» (III: 49). Таким образом, не только поезд, но и Женя, почти надорвавшись, перевозит на себе пространство в то же самое время, когда отсутствие четких границ между людьми, природой и одушевленными предметами отражается в отсутствии географических границ – в частности, в размытости пограничной черты между Европой и Азией (притом что Люверсы совершают важный переезд из одной части света в другую).

Однако беспредельное счастье – разлив души в одушевленном мире – само по себе помещено в четко обозначенный временной период: все начинается ранней весной с вступлением Жени в «девичество» и завершается как раз перед ее инициацией в мир человеческих бед. И все же временной промежуток детства для более позднего Пастернака навсегда останется важнейшим ключом к пониманию будущего развития персонажей[275]

. В стихотворении «Так начинают» (1921) бескрайнее пространство отрочества сравнивается с беспредельными фантазиями Фауста[276]:

…Как он даст

Звезде превысить досяганье,Когда он – Фауст, когда – фантаст?Так начинаются цыгане (I: 189).

В «Охранной грамоте» Пастернак опять же говорит о том, что отрочество «необозримо» и определяет его как «часть, превосходящую целое», как некий «математический парадокс». Возвращаясь к судьбе Фауста, Пастернак настаивает на том, что (вопреки всем свидетельствам) Фауст обрел понимание бесконечности именно потому, что дважды прожил отрочество:

A как необозримо отрочество, каждому известно. […] Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое, и Фауст, переживший их дважды, прожил сущую невообразимость, измеримую только математическим парадоксом (III: 151–52).

Однако в «Детстве Люверс» в это лето, части которого «составляют часть, превосходящую целое» (III: 151), мимолетные и как бы случайные нотки опасности неожиданно вплетаются в повествование – например, в виде отражения мира в окне поезда: «За окном не улица, а тоже комната, только серьезнее и угрюмее» (III: 44), или как предчувствие появления хищных зверей за воображаемым барьером. Даже понятия предела и границы возникают в этом беспредельно счастливом мире в форме минутного ощущения угрозы, вымышленная нереальность которой подчеркивается, когда дети в поезде представляют себе границу между Европой и Азией[277]:

В очарованной ее голове «граница Азии» встала в виде фантасмагорического какого-то рубежа, вроде тех, что ли, железных брусьев, которые полагают между публикой и клеткой с пумами полосу грозной, черной, как ночь, и вонючей опасности (III: 47).