Откровение в Галисии

— Да, Мануэль, эти примитивные традиции, которые тебя забавляют, — дань уважения, любовь в истинном своем проявлении. Именно из этих побуждений работники винодельни оплатили девять месс, которые мы провели в этом храме. Скажу тебе правду: заботу о благополучии человека даже после его смерти я считаю наивысшим свидетельством любви. Ты хороший человек — просто сейчас уязвлен и страдаешь. Но это не дает тебе права смеяться над нами. А теперь скажи, зачем ты приехал.

Писатель вздохнул и поджал губы, понимая, что получил по заслугам.

— Из-за Элисы.

— Элисы? — повторил священник. Он удивился и насторожился.

Ортигосе не хотелось раскрывать истинные причины, по которым он задержался в Галисии, но и врать Мануэль не желал. Он стыдился своих предположений и предпочел бы ответить искренне, однако для откровенности пока было рано.

— Вчера я поехал в Ас Грилейрас, чтобы навестить могилу Альваро. — Наполовину правда, наполовину ложь. — И встретил там мать Самуэля. Она одержима идеей, что ее жених не покончил жизнь самоубийством.

Лукас молча шел вперед и смотрел под ноги. Судя по всему, слова Ортигосы его ничуть не удивили. Писатель решил рискнуть и забросить еще наживку. Если священник готов обсуждать странные обстоятельства, окружавшие смерть Франа, возможно, удастся разговорить его и узнать что-то новое об Альваро. Все-таки Лукас — единственный, кто продолжал общаться с ним, если исключить деловые вопросы.

— Помнишь гвардейца, который ждал меня у ворот после похорон? Так вот, он тоже намекнул, что в расследовании гибели Франа были кое-какие неувязки.

Священник повернулся и посмотрел прямо в глаза писателю. Тот понял: Лукас прикидывает, что именно известно Мануэлю, и решил подбросить еще немного информации:

— Тот лейтенант объяснил мне, что допрашивал тебя, но ты ничего не сказал.

— Потому что это тайна…

— …исповеди, да, я знаю. А еще он утверждает: ты был уверен, что Фран не собирался покончить с собой.

— Я и сейчас в этом уверен.

— А если ты так думаешь и считаешь обстоятельства смерти младшего сына старого маркиза подозрительными, да к тому же видишь, как страдает Элиса, почему не расскажешь о том, что тебе известно?

— Потому что иногда лучше не говорить ничего, чем раскрыть лишь часть правды.

Мануэль почувствовал, как внутри закипает гнев. Его механизм самоконтроля работал на пределе.

— А скажи-ка, священник, со мной ты будешь откровенен или раскроешь лишь часть правды? Я не хочу тратить время впустую. Я уже устал от того, что все кругом врут: Альваро, его секретарь, Эрминия… Кроме того, ты прав, — писатель окинул взглядом пейзаж, — сегодня прекрасный день и я могу сделать миллион полезных вещей, а не наблюдать за тем, как мне вешают лапшу на уши.

Лукас несколько секунд мрачно смотрел на Ортигосу, а затем снова двинулся вперед. Мануэль понял, что повысил голос, и разозлился на себя. Он резко выдохнул и, ускорив шаг, догнал священника. Тот что-то говорил, но так тихо, что писателю пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то расслышать.

— Я не могу рассказать тебе о том, о чем Фран поведал мне на исповеди, — сказал Лукас, — но поделюсь тем, что видел, что чувствовал и какие выводы сделал.

Ортигоса молчал. Он понимал: любое его замечание может привести к тому, что священник передумает и больше не откроет рта.