Отличник

– Времена меняются, меняются и взгляды, – Леонид растер пальцами виски и резюмировал сказанное. – Да-с, господин штабс-капитан, жизнь прожита зря.

– Да все еще у нас впереди, – попробовал я его успокоить.

– Это у тебя все еще впереди, а мои свечи отгорели. Пойду, покурю, а ты спи, не жди меня. Успеем еще наговориться.

Он выключил свет и вышел из комнаты. Я, вняв его наставлениям, тут же заснул. Спал плохо, часто просыпался. Состояние было паршивое. Болело сердце, голова была, как не своя. Помню, в очередной раз проснулся и слышу, кто-то колет лед за окном. Кто это, думаю, может среди ночи лед колоть? Неужели Леонид? Он в комнату спать так и не вернулся. А потом опомнился, пришел в себя. Какой лед? Ведь это же часы так громко тикают. И всю ночь в таком вот болезненном беспокойстве провел. Еще и не рассвело, когда я оделся и вышел из комнаты. Умылся, прополоскал водой рот и, выйдя из ванной, стал искать Леонида.

В комнате Савелия Трифоновича его не было, в комнате Фелицаты Трифоновны его быть не могло. Тогда я заглянул в центральную залу. Леонид был там, он спал крепко и я решил уйти, не прощаясь, не предупреждая его об этом.

Он спал на софе, вместе с Фелицатой Трифоновной. Софа была разложена таким образом, что они лежали головами ко мне. Фелицата Трифоновна, словно почувствовав мой взгляд, проснулась и посмотрела в сторону двери и как-то виновато улыбнувшись, потащила одеяло на себя, укрылась им до подбородка. Тут только я сообразил. Что она закрывает свои голые груди. «Что это? – не понял я, но на всякий случай отпрянул от двери. – Она, получается, без ночнушки лежит с сыном? Нет. Не может быть, померещилось».

Между тем в комнате началось движение. Судя по доносившимся до меня обрывкам фраз, Фелицата Трифоновна разбудила сына и гнала его прочь, затем сама хотела встать и уйти. Но разбуженный Леонид не позволял ей этого сделать.

– Пусти, скотина… Димка уже встал, что он о нас подумает? – сказала Фелицата Трифоновна.

И после этих ее слов все как будто затихло. Не слышно было ни звука, ни шороха. Стало так тихо, что у меня даже в ушах зазвенело. Я в очередной раз предпринял попытку уйти, но тут началась возня, сопение и стоны. Я своим ушам не поверил, мне казалось, что я схожу с ума. Совершенно обессилев, я прислонился спиной к стене. «Нет, нет, это невозможно, – уверял себя я, – это у меня что-то с головой. То лед всю ночь кололи, то вот, слуховые галлюцинации». И настолько я себя в этом убедил, то есть в том, что это невозможно, что просто взял да и заглянул в комнату.

Чуда не случилось, к звуковым галлюцинациям добавились зрительные. Фелицата Трифоновна лежала на спине. Голова ее свисала с софы. И свисала настолько, что она могла видеть меня в перевернутом виде. Она меня и увидела, даже постаралась улыбнуться. Улыбка показалась мне жалкой, извиняющейся. Правда, это было какое-то мгновение, она все же сильно была увлечена процессом и долго не могла ни на что другое отвлекаться. Громоздящийся над нею Леонид, заметив меня, не испугался, и не удивился, он даже подмигнул мне. Впрочем, сделал это так же на ходу. Он был слишком занят.

Странно, но после увиденного я совершенно успокоился. Пошел в ванную, принял холодный душ и только за завтраком (на который я был приглашен сразу же по выходу из ванной), совершенно неожиданно для себя обнаружил, что не могу ни есть, ни пить. Меня стало знобить, а потом мелкая дрожь перешла в крупную. Затрясло так, будто я оказался на Северном полюсе.

Фелицата Трифоновна в этот момент спокойно рассказывала о том, как жульничают в булочных продавцы.

– Режут буханку пополам, – говорила она, – а затем от каждой половинки отрезают по ломтю. Покупатели сложили отрезанные части, смотрят, а целого хлеба и не выходит. Устроили скандал.

Леонид внимательно слушал ее, но смотрел на меня. Смотрел вопросительно.

– Ты выпей водочки чуть-чуть, – рекомендовал он. – И слишком не злоупотребляй, а то допьешься.

– Это не похмелье. Не надо было душ холодный принимать, – сказал я всем и в первую очередь себе, не желая и думать о других причинах, вызвавших озноб.

По дороге в общагу я купил бутылку водки и выпил ее, после чего меня целые сутки рвало, но этим я спасся. Кошмар, случайным свидетелем которого я стал, больше не преследовал меня, не истязал.

3

Я старался об этом не вспоминать, но все же уйти от разговоров на эту тему не удалось. В институт приехал Леонид. Приехал в строгом черном костюме, в черных очках. Предложил пройтись, прогуляться. Завел меня в тихий дворик у театра имени Маяковского и заговорил:

– Я знаю, из-за чего ты на меня дуешься.

– Не дуюсь, – попробовал соврать я.

– Ты пойми, Димон, просто мои жизненные рамки шире, чем твои. Вот и все. Широким путем иду, угодным сласти творити. Пусть горько будет в последний день… Это мое дело, моя печаль.

– Ты с ума сошел.

– Почему? Что в этом предосудительного? Она хочет меня, я хочу ее, вот и все.

– Но она же твоя мать!