Отшельник

Фёдор-второй не выглядел великаном и силачом, поэтому старший ему не поверил:

– Ты же их не поднимешь!

– Я и не поднимал.

– А как закапывал?

– Дык там ямища опосля взрыва такая, что церква с колокольней поместится. Свали с возов с краешку, да землицей присыпал. Авось не найдут.

– Голова! – уважительно кивнул Фёдор-старший. – А на вид дурень дурнем. Ладно, пойду я боярина настоем поить.

– Угу, – отозвался младший. – А я на дорогу.

– Зачем?

– Вдруг что-то дорогое пропустили?

– Вот это правильно. С добычей ведь оно как – бывает, что и не утащить, а чтоб лишнее было… Тем более нам ещё кесареву долю отдавать.

– И княжью тако же.

– И она тоже.

– А на церковь?

– Ну… – задумался любимовский ополченец. – У нас и церквы-то нет, да и не жалует её князь Андрей Михайлович.

– Думаешь, старой веры держится? Перуну там требы кладёт, али Велесу…

– Это вряд ли.

– Нешто тайный бересменин? – охнул младший.

– Не нашего ума дело! И вообще, собрался идти, так иди себе, и дурных вопросов не задавай.

– А я и иду, – проворчал Фёдор-младший. – Чего сразу лаяться?

Так и не прекращая бубнить себе под нос, он продрался сквозь мокрые кусты на дорогу. И заботили Фёдора-второго вовсе не пропущенные невзначай ценности – да бог с ними, ежели и прозевали что, и без того собранное во сто крат превышает ожидания и чаянья. Небось во всём Нижнем Новгороде столько меди нет, сколько они с обоза взяли. Её бы и сохранить.

Собственно, с этой целью Фёдор и шёл, ощупывая за пазухой приятно тяжёлое рубчатое яйцо и три бруска, именуемые боярином Иваном Леонидовичем тротиловыми шашками. Он же давеча и объяснил как и зачем ставятся растяжки. А что взял без спроса… так зачем беспокоить такими мелочами ушибленного взрывом хорошего человека? Вот полегче ему станет, можно и покаяться.

С растяжкой всяко надёжнее. Охочих до чужого добра по дороге много шляется, а ему, Фёдору из Любимовки, это добро вовсе не чужое стало. Роднее родного, можно сказать.

Ага, вот и яма. Землица тут мягкая, чуть ли не один песок, так что здоровущая получилась. Насчёт колокольни преувеличил для красного словца, маковка с крестом точно не поместится, разве что лёжа. Но кто же на такое святотатство способен – колокольню уронить?

– И где тут енту растяжку присобачивать? – Фёдор задумчиво почесал бороду. – Татей много, а взрывательное яйцо одно.

Впрочем, чего гадать, если самое дорогое внизу. Там и приспособить, чтоб невинные души случайно не пострадали. Вот ежели кто полезет да копать начнёт, тогда да…

Фёдор хихикнул, представив намотанные на кусты кишки воровских людишек, и спрыгнул в яму. Замечательную лопатку из дивного железа, способную срубить молодую берёзку толщиной в руку, он тоже прихватил у боярина Ивана. Зачем беспамятному лопата? Она ему без надобности.

– Эй, холоп, поди сюда! – резкий окрик хлестнул забывшего об осторожности любимовского ополченца. – Вылезай, пёсья морда!

На краю ямины десятка два верховых на дорогих даже на вид конях. Смотрят недобро, одеты на литвинский или польский манер, у некоторых доспех со следами недавней сечи. Грязны так, что и не сразу человеческий облик разглядишь – прямо упыри, из могил выбравшиеся, а не люди. Не мудрено в такие-то погоды злобой напитаться. Автомат же, как на грех, около шалаша остался.

– Вылезай, не то стрелой достану! – прорычал вершник в собольей шапке с обвисшими от дождя перьями.

А лука у него и нет. Да если бы и был, то тетива мокрая сильно стрелу не пошлёт. Вот сулицу, что в руке держит, этот сучонок бросить может. И не убежать никуда из проклятущей ямины.

– Не убивайте, люди добрые! – закричал Фёдор. – Кузнец я тутошний! Земля вот провалилась, да и решил руды поискать.

И только потом осознал, что сказал глупость. Небось обломки возов да дохлые волы по всей округе разбросаны, какой там провал.

– Кузнец, говоришь? – прищурился вершник.

Не поверил. Да и кто поверит, если на нём добрая одёжа из заморского пятнистого сукна, а на голове крашеный в зелёный цвет заморский же шелом? И сапоги чёрные с голенищем почти под колено. А следы… следы рубчатые, будто не человек прошёл, а неведомые существа потоптались.

– Истину говорю, боярин!

Молчаливый доселе всадник в полном немецком доспехе с вмятиной на груди от топора или меча, досадливо поморщился:

– Пан Миколай, объясни быдлу, как следует обращаться к избранному королю польскому и Великому Князю Литовскому.

Тот, которого назвали паном Миколаем, многозначительно ухмыльнулся:

– Эй, холоп, так ты сам вылезешь, или тебя доставать придётся?

Фёдор понял, что живым его не оставят. Казимир Литовский не отличается добрым нравом и христианским милосердием, а тут, судя по всему, он потерпел поражение у стен Москвы и бежит. Зачем ему оставлять живых видоков?

– Сам вылезу, боярин!

А жить-то хочется! По сути дела, только и начал жить хорошо, когда под руку беловодского князя перешёл. В первый раз настоящие сапоги обул вместо поршней или лаптей, да перестал опасаться татарских набегов. Детей досыта накормил. Мясо, опять же, в каждый скоромный день, не токмо по великим двунадесятым праздникам. Да, жить очень хочется…