Отцовский договор

Они стойко выдерживают ужин. Потом укладывание. Мама выходит из спальни и смотрит на часы. Впереди у них два часа. За это время можно выпить чаю, посмотреть кино, позаниматься сексом, сделать друг другу массаж, причем проделать все это одновременно. А вот ссориться ей совсем не хочется. Но когда она возвращается на кухню, он уже не в духе. Она это сразу замечает. Он чуть резче обычного открывает и закрывает дверцы шкафчиков. С демонстративным вздохом меняет мусорный пакет под раковиной.

– Ты чай будешь? – с прашивает он тоном, в котором читается, какая это великая жертва с его стороны протянуть руку и включить чайник.

Что ж она сделала-то, чтобы заслужить такое? Слишком долго укладывала младшего? Задержалась в туалете? Забыла выкинуть пакет из-под молока? Случайно изменила ему с Себастианом с работы и сама не заметила?

– С удовольствием, – отвечает она.

– Какой? – спрашивает он.

Вот опять. Дело не в словах. Дело в том, как он их произносит. Этот его тон. Как будто он уже задавал ей этот вопрос сотни раз, а она каждый раз отвечала: «Да насрать мне, идиот несчастный».

– Ромашковый, – отвечает она.

Не говоря ни слова, он достает две чашки и два чайных пакетика.

– Ты сердишься? – спрашивает она и сама ненавидит себя за этот вопрос, потому что ведь дала зарок не взваливать на себя эмоциональную ответственность за этого идиота несчастного. Он сам должен справляться со своим негативом. Не она. Но сказанного не воротишь и теперь у него есть отличная возможность потянуть с ответом, постоять, подумать и выдавить из себя:

– Вовсе нет. Просто устал немного. Был длинный день.

Она знает, что теперь ее черед задать ему вопрос. Она должна спросить, тяжело ли было сидеть дома с детьми. Но она совершенно не хочет его об этом спрашивать. Она провела с дочерью почти весь родительский отпуск. А теперь целыми днями на работе. Она ничего плохого не сделала. Она не задает вопрос, но он все равно начинает рассказывать. Про поездку на машине в парк развлечений, про то, как младший обкакался в автокресле, а старшая помогла найти урну на парковке. Про персонал, который не сразу им открыл, про горку, с которой они скатились втроем. Он не торопится, его рассказ длится пять, а то и десять минут. И как это обычно бывает, он старается доказать ей, какой он чудесный папа. Надо, чтобы она ему аплодировала, но у нее уже руки устали. Он рассказывает, как потом они купили фруктов на площади, а после этого им нужно было заправиться, и в этот момент старшей захотелось писать. Она кивает, слушает и думает, а было ли ему интересно слушать ее рассказы обо всяких мелочах, когда она сидела с детьми.

– Просто устаешь до чертиков, когда сидишь в родительском отпуске, – говорит он, и вид у него совершенно обессиленный. – Невероятно. Не знаю, как я продержусь.

– Дорогой, – отвечает она и сама чувствует холодок в голосе. – Дорогой, – вторая попытка, она старается придать тону чуть больше легкости. – Сколько ты уже сидишь дома? Четыре месяца? Попробуй посидеть одиннадцать месяцев подряд.

– Не представляю, как ты с этим справлялась, – отвечает он, качая головой.

Она глядит на него. Он достал из морозилки упаковку мороженого и пытается ложкой выковырять немного из коробки. Ложка гнется, он выгибает ее назад.

– А еще мы с папой пересеклись.

Он говорит об этом, словно о каком-то пустяке.

– Здорово, – отвечает она. – Вам удалось поговорить?

– Я пытался. Но с ним сложно. Я только завожу о чем-нибудь разговор, и он сразу замолкает.

Она кивает. Они молчат. Она гадает, как много в нем от его отца и как много в ней от ее матери.

– Я поговорил с ним об отцовском договоре, – говорит он.

Она только ойкает в ответ.

– Сказал, что он в последний раз останавливается у меня в конторе.

– Серьезно?

Он утвердительно кивает.

– Перед отъездом заберу у него ключи.

Они стоят у себя дома, на своей кухне. В кружках стынет чай. Мороженое тает. На деревянном полу подсыхают раскиданные младшим волокнистые дольки мандаринов и размокшие ошметки кукурузы. Папа вдруг становится таким маленьким. Она смотрит на него и видит тринадцатилетнего мальчишку, который пришел в молодежный центр в новых наушниках и с чересчур хорошими оценками и отчаянно пытается не выдать свой страх перед старшими парнями, столпившимися у бильярдного стола. Она видит его девятнадцатилетним студентом, он несколько лет не общался с отцом и начал изучать экономику в надежде, что папа в нем не разочаруется, когда или если их общение возобновится. Она видит его двадцатидевятилетним, он сгорбился перед компьютером с прижатым к уху телефоном, переводит деньги с одного счета на другой, следуя отцовским инструкциям, и даже не задается вопросом, почему папа никогда не позвонит ему в день рождения. Ему тридцать один, он стоит в роддоме на следующий день после рождения дочки и листает папины номера в записной книжке телефона, не понимая, на какой из них послать сообщение, какой самый свежий и с какого он с наибольшей вероятностью получит ответ.

– Пойдем посидим немного, – предлагает она.

Они переходят в гостиную и садятся на диван. Он отпивает глоток чая.