Памяти Пушкина

Онегин в годы юности заключал в себе также немало дон-жуановского демонизма, подобно тому как и Дон Жуан Байрона был выразителем одной из сторон байроновского демонизма. «Резкий, охлажденный ум», «язвительный спор», «печальные речи», «шутка с злостью пополам», «злость мрачных эпиграмм»[559], презрение к людям[560] и т. п. – все это черты демонизма, которые подтверждаются и изучением отношения набросков стихотворения «Демон» к обрисовке Онегина[561]. «Жизни бедной клад», например, разоблачили поэту и Онегин[562], и «Демон»[563]. В одном месте поэт прямо намекает на то, что Онегин прослыл

Иль сатаническим уродом,Иль даже «Демоном»…[564]

Но при всем том Онегин – байронический герой только по наружности, а по своему демонизму он был таковым лишь временно, и хотя после внимательного изучения его литературных вкусов и мнений в уме Татьяны и мелькнула мысль, не пародия ли он, однако Онегина «с сердцем и умом» его[565] нельзя назвать таковою. Следует обратить внимание на то, как постепенно видоизменялся образ Онегина по мере приближения к концу романа, как серьезнее становился этот герой. Уже в IV главе, прежний Ловелас,

…получив посланье Тани,Онегин живо тронут был:Язык девических мечтаний

В нем думы роем возмутил;………………………………………..И в сладостный, безгрешный сонДушою погрузился он[566].

А расстаемся мы с Онегиным в тот момент, когда он оказался

В Татьяну как дитя влюблен[567]

и очутился, быть может, вполне на пути к перерождению, как был тогда на том пути и поэт, которого Онегин был столь долго «спутником странным»[568], поэт, достигший полного возрождения, между прочим, с момента чистой супружеской любви. Полюбив Татьяну, Онегин преобразился, его скука и холодная тоска исчезли: очевидно, эта любовь не походила на прежние увлечения, как, вероятно, и Татьяна не походила на прежних «красавиц» Евгения.

Поэт справедливо назвал однажды Онегина «полурусским героем»[569]. Таким надо признать и вообще тип, изображенный Пушкиным в поэмах тоски. Как сказано выше, этот тип принадлежал нам одновременно со всем Западом и у нас обрисовался лишь несколько позднее, чем там. В поколении, к которому принадлежал Пушкин, такие тоскующие люди были нередки, и наш поэт изведал все муки их души. Этих людей у нас называли лишними, а Достоевский наименовал их скитальцами в русской земле. Правильнее, быть может, было бы назвать их мировыми скитальцами, не могущими найти покоя нигде в мире. Их тип стал таким же мировым типом, как тип честолюбца, скупого и т. п.

Следовательно, оценивая воспроизведение этого типа в поэзии Пушкина, необходимо принимать во внимание лишь характер этого воспроизведения, а не вопрос о полной оригинальности самого типа. Становясь на такую точку зрения, нельзя не признать, что Пушкин сделал весьма много в воспроизведении этого образа. Наш поэт углубил понимание типа тоскующего человека, сообщив ему в высшей степени рельефную обрисовку, подметив в нем черты «современного человека», ускользавшие от внимания других, и отрешив его от излишнего ореола. В изображении этого человека на русской почве стало понятнее возникновение его типа в связи с безотрадными условиями общественности, с одной стороны, и в зависимости от тех общеевропейских интеллектуальных и моральных веяний, которые питали таких людей, – с другой. Такого отчетливого критического отношения к излюбленному типу носителя мировой скорби не находим в те годы ни у какого другого поэта, а между тем оно было в высшей степени важно, потому что не могла же жизнь остановиться на отрицательном сетующем либо негодующем созерцании. Развенчать так, мастерски проанализировав, тип разочарованного протестующего человека, нередко благородной и возвышенной, но в то же время бесплодной личности и указать ей выход мог только первостепенный талант; равно разоблачить демонизму, как то сделано Пушкиным в «Демоне» и других произведениях, мог лишь сильный ум.

Так же метко и притом довольно рано разгадал Пушкин и односторонность передового в жизни того времени носителя этого типа – Байрона и его демонизма. Пушкин с замечательною проницательностью рано понял Байрона как поэта, который постоянно в своих героях «погружается в описание самого себя, в коем он поэтически сознал и описал единый характер (именно – свой); все, кроме… etc. отнес он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному»[570]. Сам же Пушкин и в годы увлечения Байроном далеко не всегда

…марал свой портрет,

Как Байрон, гордости поэт[571],

который

…прихотью удачнойОблек в унылый романтизмИ безнадежный эгоизм[572].

Пушкин не был гордым эгоистом на байроновский лад и таким резким индивидуалистом.