Памяти Пушкина

Д.-Г. Байрон

Потому-то сравнительно мало и слабо отозвался байронизм в лирике Пушкина, хотя последнего пленила довольно рано «поэзия мрачная, богатырская, сильная, байроническая»[573]. Самым ярким выражением байронизма был демонизм, открытый Пушкиным у Байрона и отчасти переданный Лермонтову, и тот безотрадный лирический аккорд, какой слышим в стихотворении «26 мая 1828 г.»:

Дар напрасный, дар случайный,Жизнь, зачем ты мне данаИль зачем судьбою тайнойТы на казнь осуждена?Кто меня враждебной властьюИз ничтожества воззвал

и т. д.[574]

В этом стихотворении Пушкин явился на мгновение настоящим байронистом[575]. Но то не были могучие взрывы глубокого отрицания и отчаяния Байронова Каина, который разжигает Люцифер, а лишь выражение отдельных моментов колебания души, не могшей склоняться к полному и мрачному отрицанию, постоянно пытавшейся превозмочь голос демона сомнений и преодолевшей его.

Уже приступив к «Онегину» и в момент создания «Цыган» Пушкин мог прозревать то, что выразил позднее в словах: «словесность отчаяния» (как назвал ее Гёте), «словесность сатаническая» (как говорит Соутей), «словесность гальваническая, каторжная, пуншевая, кровавая, цигарочная и пр.», «осуждена высшею критикою», и изображение «только двух струн в сердце человеческом: эгоизма и тщеславия», вытекающее из «поверхностного взгляда на человеческую природу», «обличает, конечно, мелкомыслие»[576].

Пушкин сохранял при этом уважение к образу Чайльд Гарольда[577], но восторжествовал над мрачным отношением к жизни[578], над духом сомнения и отрицания, как Гёте, поднялся до ясного и небесно-чистого созерцания Шиллера, оставшись в то же время свободным и от холодного в конце олимпийского величия Гёте и от крайнего идеализма Шиллера. Равным образом и в других отношениях Пушкин отошел далеко от Байрона и вообще от романтики, которая увлекала его во дни юности. Он так вспоминал о тех днях:

В ту пору мне казались нужныПустыни, волн края жемчужны,И моря шум, и груды скал,И гордой девы идеал,

И безыменные страданья…[579]

Теперь же

Другие, хладные мечты,Другие, строгие заботыИ в шуме света, и в тишиТревожат сон моей души.Познал я глас иных желаний,Познал я новую печаль;Для первых нет мне упований,

А старой мне печали жаль.Мечты, мечты! где ваша сладость?[580]

Пушкин полюбил

…прозаические бредни,Фламандской школы пестрый сор[581].

Он стал вполне начинателем того направления, которое характеризует новейшую литературу, и в своем внимании и любви к изображению простой и неприглядной действительности[582], и в любви ко всем людям: в каждой личности, как бы низко она ни пала, наш поэт умел открывать и ту или иную светлую сторону, умел находить черты человечности. То был признак не только полной гуманности, но и высокого подъема духа над безотрадным созерцанием действительности и вместе вполне трезвого и разумного отношения к последней.

Байрон заканчивал свою жизнь с чувством все большего и большего утомления и искал могилы[583]. Пушкин также испытывал было утомление и уже на 22-м году жизни писал: «Я пережил свои желанья»[584], но, в отличие от Байрона и его последователей, после «наслаждений, пиров, грусти, милых мучений, шума, бурь легкой юности», сказал:

Довольно! с ясною душоюПускаюсь ныне в новый путь

От жизни прошлой отдохнуть[585].

Пушкин непрестанно искал путей нравственного обновления. Он обрел их в «трудах» вдали от юношеских

…страстей и лениИ снов задумчивой души,

но не на чужбине, например в Америке, куда возводил взоры в конце своих дней Байрон. Пристанище для задушевных помыслов и «трудов» Пушкина нашлось в родной земле – в полной вере в духовности человека и в «высоком жребии» того народа, из среды которого вышел наш поэт.

Отзвуки Пушкинской поэзии в последующей русской литературе[586]

А.М. Лобода

Поэтической дружиныСмелый вождь и исполин!Кн. П.А. Вяземский

«Пушкин был первым русским художником-поэтом»[587],