Памяти Пушкина

С горделивым сокрушением толкуют эти продолжатели Пушкина о мировой душе поэта, не находящей отклика среди людей[594], и сетуют, что последние «звона не терпят гуслярного, – подавай им товара базарного»[595].

Словом, в области общих воззрений на искусство поэты чистого искусства развивали всем известные пушкинские мотивы, весьма часто понимая их слишком узко и односторонне. Это особенно относится к Фету, к произведениям которого более, чем к чьим-либо другим, применимо название «звуков чистых и молитв»; в стихотворениях Фета чистое искусство нашло себе высшее выражение как в смысле необычайной художественной прелести стихов, так и в смысле полнейшей отрешенности поэзии от действительности, от всего земного, телесного. Пушкинские чистые звуки и молитвы – земные звуки, хотя и звучали они небесной гармонией. В этом отношении к Пушкину гораздо ближе стоит Полонский, поскольку он является поэтом ежедневной, почти будничной жизни. Обоих их роднит, по словам одного новейшего критика, бессознательная верность рисунка, как бы невольное проникновение в правду явления, простодушие, искренность и наивность. Подобно Пушкину, Полонский любит и не боится обращаться к самой обыденной, самой пошлой действительности, чтобы и там найти искры поэзии, чтобы раскрыть запечатленную в ней красоту; как изобразитель природы, Полонский не только достойный преемник Пушкина, но, пожалуй, даже соперник его[596].

Пушкин, как поэт-пластик и классик в более тесном смысле этого слова, наиболее заметный отзвук нашел себе в поэзии Майкова, которого антологические стихотворения при первом же выходе в свет были сразу приведены в связь с соответствующими произведениями Пушкина. И не только антологии Пушкина были вместе с антологиями Батюшкова первообразами антологий Майкова. В «Египетских ночах» Пушкина было заключено зерно и таких замечательных произведений Майкова, как «Три смерти» и «Два Mиpa».

А.Н. Майков

Не безынтересно также посмотреть, как у Майкова античная форма и античное миросозерцание иногда сливались с впечатлениями русской природы, совершенно в духе Пушкина:

О други! прежде чем покинем мирный кров,Где тихо протекли дни нашего бездельяВдали от шумного движенья городов,

Их скуки злой, их ложного веселья,Последний кинем взгляд с прощальною слезойНа бывший наш эдем!.. Вот домик наш укромной:Пусть век благой пенат хранить его покой,И грустная сосна объемлет ветвью темной!

Вот лес, где часто мы внимали шум листов,Когда сквозит меж них луч солнца раскаленной…Склонитесь надо мной с любовью вожделенной,О ветви мирные таинственных дубров!Шуми, мой светлый ключ, из урны подземельнойШуми, напомни мне игривою струей

Мечты настроены под сладкий говор твой,Унывно-сладкие, как песни колыбельны!..[597]

Отдельные перепевы и отражения пушкинских стихотворений у Майкова, особенно в более ранних стихотворениях, встречаются весьма часто; и поблизости к Пушкину именно этой стороной своей поэзии Майков уступает место лишь гр. А. Толстому. Критика не раз указывала, что вдохновение Толстого в процессе работы подогревалось «воспоминаниями», т. е. обломками и лоскутками чужих мыслей, эффектов, пружин, поразивших его воображение и сохранившихся в его памяти, причем эти воспоминания иной раз почти не претворялись, и в конечном выводе у Толстого было, возможно, чужое, которое так и оставалось чужим[598]. Было бы слишком утомительно перечислять все воспоминания, навеянные А. Толстому Пушкиным, начиная с «товара базарного» – амплификации известного пушкинского «печного горшка» и кончая испанскими романсами да русскими балладами – вариациями на пушкинскую мелодию «Песни о вещем Олеге»[599]. В параллель пушкинскому «Каменному гостю» вы найдете у Толстого – «Дон Жуана», а «Борис Годунов» первого был ядром, из которого выросла известная трилогия второго. Грешница Толстого заставляет невольно вспоминать и такие образы, как Клеопатра «Египетских ночей» Пушкина или Тамара в балладе Лермонтова.

Я.П. Полонский