Пансионат

Спасский отвечает недоуменной улыбкой. Он вообще не думает, он любуется, завороженный совершенно новой эстетикой окружающего мира. Ни мыслей, ни планов — одно чистое созерцание. Тем более что существует писатель, который точно знает, куда идти.

— Хотелось бы все-таки выйти до темноты к городу, — говорит Ермолин. — Все эти штуки, как их, аберрации, — он кивает в сторону моря, — не вызывают доверия. Счастье, что никто не погиб. А в городе должна быть налажена какая-никакая инфраструктура, защита. Кстати, если мальчик выжил, он, скорее всего, уже там.

— А если нет никакого города? — спрашивает Спасский.

Не Ермолина. Так просто, мечтательно в пространство.

— Маловероятно, — поспешно, не допуская в голос тени сомнения и страха, отрезает Ермолин. — Пансионат откуда-то снабжался. Но вообще было бы неплохо иметь представление о том, как бы в случае чего вернуться назад.

— Вам хочется назад, Александр Павлович?

И в этот момент море начинает крениться. Вниз, вбок, в противоположную от них сторону. Маленькие беспорядочные волны у ног Спасского обретают направление и катятся будто по наклонной плоскости узкими пенными кружевами. Это очень красиво. Из глубины, успевает заметить он, смотрят вверх удивленные рыбы, и то, неназываемое, тоже глядит своими огромными затуманенными глазами. А потом на рябую поверхность падает свет, вспыхивает, отражаясь от параллельных рядов полупрозрачных оборок-волн, и под расплавленным зеркальным серебром не различить уже ничего.

Но это прекрасно.

Он уже стоит на голом песке, в густые дырочки под ногами уходит последняя пена, а море катится вдаль, постепенно набирая скорость. Ермолин отступает на шаг, и на песке остаются его большие, странно обыкновенные следы.

— Что это? — негромко спрашивает он. Не Спасского.

— Какой, на хрен, обман зрения?! — проносится мимо них вместе с энергичной толпой, она взрывает песок широкой траншеей и заставляет посторониться Ермолина: ролевики. Возмущается большой неповоротливый Пес, мотая круглым лохматым затылком. — Оно же правда — р-раз! — и ребром!.. как и те скалы…

— Мы не знаем… — отвечает высокий Тим, и его голос как-то слишком быстро глохнет и растворяется впереди.

— Мы ничего не знаем, — повторяет Ермолин. — Если б хотя бы японец… он физик, по крайней мере. А гуманитарий, тот может завести куда угодно.

Спасский слушает невнимательно, его нисколько не увлекает эта тема. Красота не нуждается в пояснениях, вера не нуждается в доказательствах. Писателю он верит. Фигура того маячит уже далеко впереди, седые волосы развеваются, плечи широко развернуты, походка стремительна и тверда. Вот писатель поворачивается вполоборота, глядя вслед уходящему морю, и в этот момент его перекрывают нестройной толпой ролевики — неужели их всего трое?… по ощущению гораздо больше. Но и в этой шумной маленькой толпе есть своя безукоризненная гармония. Спасский любуется ими.

Вот они сворачивают чуть в сторону, туда, где мгновение назад еще было море, и на слепящем серебряном фоне обрисовываются три силуэта: грузный Пес, двухметровый Тим, коренастая Рысь. Они останавливаются и о чем-то спорят, жестикулируя преувеличенно и яростно. Спасский притормаживает тоже: ему не хочется их догонять. Ему нравится этот немой спектакль в невероятных перевернутых декорациях. Ермолин что-то опять говорит, но оно гораздо менее важно.

И вдруг буквально у них под ногами, у самых подошв Спасского, разламывается песок — неровным краем, словно щедро поделенная пополам буханка хлеба. Ермолин поспешно отступает, продолжая что-то говорить, а Спасский пристально, чуть отрешенно смотрит, как сползает пластом в глубину и в бездну та, вторая половина. Далеко внизу шумит оглушительным водопадом опрокинутое вертикальное море.

Тогда он вспоминает и вскидывает глаза.

Он видит их. Только двоих на светлом, почти белом фоне громадного неба. Отпрянувшего Пса — и Рысь, которую он пытается размашистым движением загрести в охапку или схватить за локоть, чтобы тоже оттащить от обрыва. Она не дается, вырывается, кричит.

Это красиво. Бурление и хаос удаляющегося бывшего моря, и мелодией вплетенной струны — ее хрустально звенящий голос:

— Тим-м-м-ммм!!!

А издалека на них, развернувшись ко всем лицом, смотрит писатель.

Спасский случайно ловит его взгляд и опускает глаза.

№ 27, полулюкс, южный

(в прошедшем времени)

Выдержка и честь, в такт шагов твердила про себя Рыська, выдержка и честь. Мы скоро дойдем. Только не давать слабину, не показывать виду. Выдержка и честь. Выдержка и честь.

Пес ковылял, подволакивая ногу, и громко матерился. Он сам был виноват, от начала и до конца, это понимали все — но все-таки было так страшно в тот момент, когда показалось, что этот реконструктор его… Громадный меч из прокатной стальной полосы. И абсолютное, чистое, как дистиллированная вода или, скорее, хорошая водка, безумие в глазах. Но и сам Пес ни разу не умнее. И ему, дураку, повезло.