Партия жертвы

Я буду хорошо танцевать. Я буду танцевать прекрасно. Её злость и слёзы сегодня, боль и зависть Каринки, подобострастные взгляды Тани и Эммы – всё это даст мне силы. И без того я всё могу, но хочу больше. Больше, чем танец. Я покажу им то, о чём они мечтали всю жизнь. Они будут в восторге. В экстазе. В нирване. Они не заметят, как закончится спектакль, как стихнет музыка. Они сорвутся с мест и будут аплодировать как сумасшедшие. Так, что собьют ладони до синяков. Такие постановки входят в историю балета. В историю Искусства. Этот день вот-вот наступит.

Глава 24

Алина

Вечерний класс

Девелопе в сторону. Провели назад. Закрыли на пассе. И целый ронд. Ан дедан с пор-де-бра назад. Закрыли в пятую. Поворот. Вынули вперёд. То же с другой ноги.

Мы заканчиваем станок и вот-вот перейдём к экзерсису на середине. У меня сегодня много сил. Мах ногой, и я чувствую, как расходится вокруг меня воздух. Размеренно и ровно.

Утренняя репетиция прошла отлично. Я – одна из сильфид. Я участвовала в общем танце вместе с другими сильфидами – девочками с курса на год младше.

Вчера мне отказали. Они решили, что главную партию в пятницу будет танцевать Женя Пятисоцкая – многолетняя любимица Виктора. В раздевалке она пялилась на меня змеиным взглядом. Думает, это конец. Но всё не так.

Я сбежала вчера из раздевалки, потому что очень спешила. Она думает, я побежала домой рыдать. И сейчас, стоя в аттитьюд, косится в мою сторону – ищет следы ночной истерики. Но это бесполезно, ведь я не плакала. Я докажу им, что они ошиблись. Докажу, что я – живое Воплощение Искусства. Но прежде всего я докажу это самой себе.

Я знаю: легенда Вагановского зала не врёт. И сегодня ночью я буду танцевать там.

Библиотека академии работает до девяти вечера – вчера после занятия я спешила туда. Эвакуационные записи Вагановой, которые в своём дневнике упоминал Виктор, – вот что мне было нужно. Из них родилась легенда Вагановского зала.

Личный архив Вагановой давно оцифрован, и доступ к нему открыт для всех желающих. Я быстро нашла раздел, посвящённый военному времени. Фотографий здесь почти не было – в основном записи.

Сорок первый год. Подготовка к выпускному и сорванный спектакль. Начало войны. Ваганова писала, что летом им сказали, будто эвакуация продлится максимум до конца августа и к сентябрю все они вернутся в город. Аккурат к началу занятий. Тогда она решила остаться в Ленинграде, полагая, что уезжать на два месяца нет смысла.

К эвакуированному училищу она присоединилась только весной сорок второго года, пережив первую жуткую блокадную зиму в городе. Но в её записях было мало подробностей о войне и голоде. Она писала только о танце: о «своих девочках», брошенных в эвакуации одних.

Ещё Ваганова сожалела о неузнанной ею девушке, о Воплощении Искусства, которая так никогда и не вышла на сцену. Раз за разом она повторяла: «Я должна была предвидеть…», «Я не верю, что могла упустить…».

О том времени, когда Ваганова присоединилась к эвакуированному училищу в Перми, остались подробные записи. Возобновив занятия с девушками, в том числе с недавними выпускницами, которым необходимо было поддерживать форму, она подробно писала о каждой балерине. Среди них – я приросла к стулу – была Эльвира Лирих.

«Лирих работает, как каторжная. Впрочем, результата мало. Есть вещи, которые ей решительно не даны. Таких много».

«Весь месяц танцевали в госпиталях. Эля Лирих вызывалась везде. В итоге измождена. По всем признакам – тиф».

«Нынче утром навестила Элю – ей хуже. Металась на постели, цеплялась за меня, кричала, что не хочет умирать. Сказала: “Здесь сыро. И пахнет так… Мамка умерла когда, так же пахло… Сладко, но так, что тошно. Как… ладаном, что ли… и плесенью”. А я этот запах узнала: в пустом зале после спектакля он же стоит в воздухе. Оно только так пахнет. Оно рядом с ней. “Что оно сделает со мной?” – она спросила, а мне и ответить нечего. Потом говорит: “Я Павлову, вот как вас сейчас, видела. Прямо здесь она танцевала “Лебедя”… Это призрак?” И я сказала: “Не призрак. Ты Жертвой выбрана! Тебе дано чувствовать и видеть больше моего, больше всех – уже это-то ты должна понять! Тебе только и открыт призрачный мир того, кому мы служим, его замысел! Для Искусства нет мёртвых – все живы… Да что я говорю – ведь вот ты не смыслишь ничего…”»

«Нынче Эля впервые в классе после госпиталя. Танцевать, конечно, уже не будет – я сразу сказала. А она не верит. Ревёт. Про заговоры какие-то твердит, мол, от бабки своей знает и от любой хвори другого заговорить может. Другого, но не себя. Сколько, говорит, Агату заговаривала от травм, от судорог, что мучили её… А я только и отвечаю: на что заговоры, когда сама-то в танце теперь совершенно беспомощна?»

«Говорили с Элей. Впервые открыто про Агату. Её уж нет, я знаю. Минувшей зимой убило бомбой. Эля призналась, что знала про неё. И про себя знала. Знала и сгубила Агату. Говорит – завидовала. Всё повторяет: “Простите, простите, простите…” Я молчу. Я терзаюсь. Самоё себя не узнаю. Пожалуй, я виновата больше, чем она».