Партия жертвы

– И не мечтай, – она глубоко затянулась, выпустив сизое облако в сторону от меня. – И ещё кое-что. Бабка моя свихнулась под конец. Вот не вру. От голода крыша у человека поехала. Она же… на Фонтейн сильно смахивала. И вот она считала себя Воплощением. А ту девку, которую вместо неё эвакуировали, Жертвой считала. Думала, что та должна была жизнь ради неё отдать, а она, мол, наоборот, угробить её постаралась.

– Та девушка должна была стать Жертвой ради вашей бабушки? – переспросила я.

– Ну да, – она сделала ещё одну долгую затяжку. – Бабке так начало казаться… Не знаю… Короче, то, что она свихнулась, это сто процентов. Она первое время после училища, пока силы были, на типографии работала. Они там для фронта листовки печатали. Так вот. Она писала в дневнике, что натащила из Мариинского буклетов под программы, ну и печатала в них какие-то стихи бредовые, а потом всё это прямо под дверь той подружке подбросила. Но та-то в эвакуации была, не знаю, видела ли вообще эти стихи в итоге…

– Стихи? – переспросила я.

– Там в дневнике они были. Бред бредом. Но она была уверена, что это само Искусство ей в уши их нашептало. Я вот тебе говорю, как есть. Бабка моя от голода бредила. И ты хочешь, чтобы я тебе это почитать дала, чтобы и самой крышняком поехать?

Она выпустила кольцо дыма.

– «Траур вечный день из дня будешь носить. Погубившему меня в жизни мёртвым быть», – произнесла я, и мой голос прозвучал холодным, чужим.

Корсунская поперхнулась дымом и закашлялась.

– Даже не спрашиваю, где ты такого начиталась, – сказала она сквозь кашель и, потушив сигарету, спустилась с подоконника.

– Вы видели этот стих в дневнике своей бабушки?

– Нет, – она замотала головой. – Такого точно не помню. Нет, не помню.

Её рука едва заметно дрожала, когда она раз за разом тыкала уже потушенным окурком в покрытый чёрными отметинами облезлый подоконник.

– Вы верите, что она была Воплощением? – Я ждала её ответа, затаив дыхание.

– Да кто его знает, она ведь никогда не танцевала на сцене… А в блокаду с голодухи просто того… мало ли что ей там казалось…

Она не смотрела на меня и неловко переминалась с ноги на ногу. И вдруг, не дожидаясь моего ответа, начала объяснять, как выйти в фойе. А потом ушла, даже не попрощавшись.

Я шла кулуарным проходом сквозь самую сокровенную закулисную часть Мариинки, натыкалась на какие-то ящики, спотыкалась о провода, сценические рельсы… Вокруг было так тихо, что малейший шорох за спиной заставлял оглядываться: по моим следам кто-то крадётся или это эхо моих же шагов?

Тёмные коридоры для тёмных дел. Где-то здесь среди выцветших старых декораций и отживших своё кусков рампы старуха и обменяла чужую жизнь на свою. Она погубила Воплощение. И пусть её внучка считает свою бабушку помешавшейся от голода, я верю: она была живым Воплощением Искусства. А старуха, вместо того чтобы пожертвовать собой, погубила её. Теперь она должна искупить вину, став Жертвой ради меня.

Я бродила бесконечными лабиринтами переходов, ниш, коридоров. А потом вдруг оказалась на сцене. Пустой и тёмный зал. Ни звука, ни шороха. Раз! Поворот – сиссон – арабеск. Шаг. Снова поворот. Ассамбле. Я на сцене Мариинского. В оглушающей тишине мне послышались всплески аплодисментов. Там, в глубине зала… Нет… Никого. Но что это?

Как будто занавес вдруг опустился, но это не ткань, а полупрозрачное марево, от которого идёт тепло. Оно отделяет меня от зала, полного людей. Я танцую, а они ловят каждое моё движение. Их глаза горят подлинным восторгом. Эти взгляды пожирают меня, я физически ощущаю их плотоядность. Почему так жарко? Как будто всё вокруг горит, полыхает от их взглядов. Горящие глаза. Как же непросто танцевать перед ними! Я и представить не могла!

В носу свербит от запаха расплавленного пластика, глаза слезятся. Дышать нечем, я закашливаюсь. Ноги подкашиваются, руки трясутся… Как дотанцевать до конца? Как выдержать?

Крики, стоны несутся из зала. Там, за стеной из марева, больше нет тишины. Отголоски дикого рёва толпы несутся ко мне. Я танцую из последних сил. Но знаю, они в восторге. Эти глаза – испепеляющие глаза – прикованы ко мне и не могут сдержать слёз.

Она тоже там. Я больше не вижу зал, но я знаю – она там. Старуха. Траурное платье, взлохмаченный парик… Она ждала этого очень много лет.

Внезапная боль иглами пронзает ноги. Я замираю на полупальцах и больше не могу пошевелиться.

Что происходит? Кто-нибудь, скажите, что происходит?

Внезапный шум и голоса за сценой рассеяли видение: я снова одна в пустом зале. Сообразив, что из-за кулис вот-вот кто-то появится, я спрыгнула в оркестровую яму и спряталась под сценой. Спустя несколько секунд на месте, где я только что стояла, уже было полно народу.