Партия жертвы

Всё вокруг ожило. Со сцены лился свет, а её пол задрожал над моей головой: похоже, рабочие тащили какую-то громоздкую декорацию. Я укрылась в укромном уголке оркестровой ямы и практически ничего не видела, зато слышимость была отличная. И властный трубный голос, вдруг огласивший сцену, я узнала сразу: это был сам Царсинский – худрук театра. Его раскатистый бас гремел поверх шума передвигаемой бутафории, стука, топота. Ему отвечал другой мужской голос, высокий и тонкий. Они остановились у края сцены, так что я могла слышать каждое слово.

– …Всё, как в классической нашей постановке, пусть работают в тех же условиях. Самсонов говорит, что дети готовы ко всему, но… Сам понимаешь, сюрпризы не нужны.

– Владимир Семёнович, по приглашениям, – послышался высокий голос его собеседника, и над моей головой зашуршали листы бумаги. – Тут опять замены. На днях скончалась Ржевская…

– О, Маришка? Помню её. Неужели уже всё? – без тени эмоций уточнил Царсинский.

– Э-э… Тут написано Елена Ильинична.

Худрук покашлял.

– Возможно. Всех не упомнишь. Ладно, вычёркивай.

– Ещё Берков попал в реанимацию, потом… у Саениной отнялись ноги – она не придёт…

– Вадим, ну сами как-нибудь разберитесь! – нетерпеливо оборвал его Царсинский. – Не этих, так других зовите – у нас что, мало отставных балетных? Или в Вагановку отдайте лишние контрамарки, пусть Самсонов снарядит детей – они и раздадут! Вот тебе и связь поколений: одинокая, осыпающаяся песком старушка – бывшая корифейка – слышит звонок в дверь. Дрожащей рукой открывает она её, а там… Юное балетное дарование вручает ей контрамарку на спектакль в её же честь. Идеально! Главное, чтобы при слове «Мариинский» старушка не заперлась на сто замков!

Он захохотал так, что надо мной задрожал выступ сцены.

– Ну что вы, Владимир Семёнович, до сих пор никто не запирался. Старушки умилялись и едва не плакали в трубку: «Родной театр помнит!»

– Как же, забудешь их! Сами придут, живьём сожрут – балерины со стажем!

Тут Царсинский переключился на декораторов, которые криво установили фон, и его утробный голос зазвучал ещё мощнее, а тяжёлые решительные шаги, под которыми вздрагивали доски, удалялись от меня, направляясь в глубину сцены. На мгновение я выглянула из своего укрытия и подметила мужчину, только что говорившего с ним. Потом снова нырнула под сцену и, пройдя кулуарным проходом, оказалась у основного сценического выхода. Я ждала его.

Как только он появился, я подскочила так резво, что, похоже, напугала его – он вздрогнул от неожиданности. Сообщив, что я из Вагановки, я соврала, что ректор послал меня уточнить, нет ли лишних контрамарок к спектаклю в пятницу.

Через пять минут они были у меня в руках – семнадцать штук, по количеству человек, отказавшихся в последний момент. Мне нужна была только одна. Остальные я отнесла Самсонову.

Он едва не затрясся, когда я положила контрамарки ему на стол.

– Да что же это такое! Ну, ну, ну как? – Он схватился за голову и натянул кожу на лице так, что глаза превратились в щёлки. – Слов нет! Они десять контрамарок раздать не могут! Просто нет слов! Он думает, что мне тут, похоже, заняться нечем накануне премьеры! Ну, Царсинский!

Когда-то Самсонов работал под его началом, был премьером. Но в конце карьеры их отношения, по слухам, разладились. Самсонов ушёл из театра с помпой, а Царсинский остался. Сколько лет пройдёт, прежде чем он, услышав фамилию бывшего ведущего танцовщика, перепутает его имя с другим?

– Там полсписка – его бывшие любовницы! – продолжал распаляться Самсонов. – И то не все приглашены! Так почему остатки-то им же не раздать? Нет, суёт мне! Я и детей готовлю, я и балет ставлю, я и контрамарки распихиваю!

Я отвела глаза.

– И с самого начала с этим спектаклем какой-то кошмар наяву! Голова кругом, ей-богу… Я на нервах, седею, лысею день ото дня! Расчёсываюсь утром, и клок волос остаётся, ну можешь ты представить?

Он резко дёрнулся, откинувшись на спинку кресла, и закрыл лицо руками. Его голос звенел так, что казалось, он вот-вот разрыдается. Но нет. Когда он отнял руки от лица, резко вскинув их вперёд, как будто пытался отбросить что-то чужое, маской налипшее на кожу, глаза его были сухи.

– Заберите, дорогая, – он махнул рукой в сторону контрамарок. – Отдайте Алле. Пусть найдёт, кому раздать и кто раздаст. Только не выпускникам! Им не до того. Пусть ребята помладше раздают.

Я уже хотела выйти, но Самсонов остановил меня:

– Подождите, дорогая. Присядьте.

Я шлёпнулась на стул.

– Теперь два слова о вас. Вы получили роль… Это прекрасно. Но вы должны понимать ответственность. Мы вас не так хорошо знаем. И это… Это, скорее, некий кредит доверия вам, понимаете меня? Его надо оправдать.

Я подалась вперёд, готовая вскочить со стула:

– Иван Аркадьевич, я знаю, я всё понимаю… Но вы… Я… Я очень хочу танцевать! Пожалуйста, дайте мне шанс! Я смогу! Но только не в заднем ряду, пожалуйста! Не одной из сильфид! Прошу вас, я готова танцевать главную партию! Я её наизусть знаю, я готова!

– Тише-тише… Подожди… Какую партию? – переспросил Самсонов, словно не понимая.

– Главную. Партию Сильфиды.