Передышка

лучше, я хотел, чтобы она оставалась свободной, чтобы через несколько лет не

оказалась прикованной к старой развалине. Если выходит, будто это лишь предлог, а

на деле я забочусь только о себе, стремлюсь застраховаться от будущих измен,

значит, ясно — надо поступить по-другому, построить иначе всю внешнюю сторону

наших отношений. Ведь нам приходится скрываться, положение ее непрочно, может,

это хуже, чем связать себя навеки с человеком вдвое ее старше. В конце концов, раз

я боюсь остаться в дураках, значит, думаю о ней дурно, а это с моей стороны просто

свинство. Я же знаю — она славный человек, порядочный. И знаю, что если когда-

нибудь полюбит другого, то не станет скрывать, обманывать и тем унижать и

оскорблять меня. Она тогда, конечно, просто скажет мне все как есть, или я сам

догадаюсь, пойму, а выдержки у меня хватит. Но, наверное, лучше всего поговорить с

ней, пусть решает сама, пусть почувствует себя увереннее.

Среда, 17 июля

Бланка сегодня расстроена. Мы ужинали молча, Хаиме, она и я. Эстебан

79

впервые после болезни ушел вечером из дому. Я не хотел начинать разговор, потому

что знаю, как отвечает Хаиме. Потом, когда он ушел, надо полагать, не

попрощавшись — трудно принять за «доброй ночи» то рычание, которое он издал

перед тем, как хлопнуть дверью, — я остался в столовой и читал газету; Бланка

убирала со стола и заметно медлила. Я приподнял газету, чтобы она могла снять

скатерть, и взглянул на нее. Глаза Бланки были полны слез. «Что у тебя с Хаиме?»

— спросил я. «С Хаиме и с Диего, я поругалась с обоими». Слишком загадочно. Не

могу представить себе, чтобы Хаиме и Диего объединились против Бланки. «Диего

говорит, будто Хаиме мужеложец. И из-за этого я поссорилась с Диего». Слово

«мужеложец» обрушилось на меня двойным ударом: так назвали моего сына, и

назвал не кто иной, как Диего, на которого я надеюсь, которому верю. «А можно

узнать, с чего это твой распрекрасный Диего позволяет себе подобную клевету?»

Бланка горько улыбнулась. «Это самое худшее. Клеветы никакой нет. Он сказал

правду. Оттого я и разругалась с Хаиме». Я видел, как трудно Бланке говорить такое

о брате, вдобавок — говорить мне. Я сам услышал, как фальшиво прозвучали мои

слова: «И ты веришь Диего? Веришь клевете на брата?» Бланка опустила глаза. И

так и стояла молча, держа в руках хлебницу — воплощение страдания и

женской заботливости. «Так оно и есть, — сказала она. — Хаиме сам признался».

До сего дня я не думал, что глаза мои способны полезть на лоб. Виски ломило.

«Значит, эти его приятели...»— пробормотал я. «Да»,— отвечала Бланка. Меня

словно обухом по голове ударили. Однако надо сказать, что в глубине моей души все

же и раньше таились какие-то подозрения. И потому, только потому слово

«мужеложец» прозвучало все-таки не совсем неожиданно. «Я тебя об одном прошу,

— прибавила Бланка, — ты ему ничего не говори. Он — пропащий. Никаких

угрызений совести, представляешь? Женщины, говорит, меня не привлекают, все,

мол, само собой получилось, у каждого такая натура, какую ему бог дал, а ему,

дескать, бог не дал способности любить женщин. И говорит так уверенно, честное

слово, у него совсем нет комплекса вины». Тут я сказал, без всякой, впрочем,

уверенности: «Вот расшибу ему башку, увидим тогда, какой у него будет комплекс

вины». Бланка засмеялась, впервые за вечер. «Не выдумывай. Я же знаю, никогда

ты этого не сделаешь». И тогда на меня напало отчаяние, страшное, безнадежное

отчаяние. Ведь это же Хаиме, мой сын, у него лоб и рот как у Исабели.

Где тут моя вина и где — его? Конечно, я не следил за детьми как следует, не

80

мог полностью заменить им мать. Да и нет у меня вовсе призвания быть матерью. Я

даже не уверен, что у меня есть призвание быть отцом. Но разве по моей вине

Хаиме дошел до такого? Может, надо было сразу, с самого начала заставить его

прекратить дружбу с этими типами? Все равно, он встречался бы с ними без моего

ведома. «Я должен с ним поговорить»,— сказал я. Бланка глядела кротко и

обреченно, как мученица, идущая на пытку. «А тебе следует помириться с Диего»,—

прибавил я.

Четверг, 18 июля

Мне надо было сказать Авельянеде две вещи, но мы были в квартире всего

лишь час, и я успел только рассказать о Хаиме. Она не сказала, что я ни в чем не

виноват, и я поблагодарил ее. Мысленно, разумеется. Я все же думаю, что, если

человек порочен, никаким вниманием, никаким воспитанием его не исправишь.

Конечно, я должен был сделать для него больше, это ясно, настолько ясно, что я не

могу чувствовать себя совсем не виноватым. И потом: чего я хочу? Чего мне надо?

Чтобы он не был мужеложцем или просто хочу снять с себя вину? Какие мы все

эгоисты, господи боже мой, какой я эгоист! Даже сейчас, когда меня мучают

угрызения совести, они ведь тоже эгоистичны — что-то вроде стремления к

спокойствию, к душевному комфорту. Хаиме я не видел.

Пятница, 19 июля

И сегодня не видел. Но мне известно, что Бланка ему сообщила о моем

желании с ним поговорить. Эстебану лучше ничего не рассказывать, он ведь

довольно жестокий. А может, он уже знает?