Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Сначала речь шла о предоставленной Губером рукописи. Липкин сообщил: «Недавно, 12 декабря прошлого года, когда мы в семье Гроссмана отмечали день его рождения, я узнал, что черновик романа Гроссман отдал своему другу (ставшему и моим другом) В. И. Лободе».

Из сказанного следует, во-первых, что именно 12 декабря 1988 года Липкин узнал о переданной Лободе рукописи. Во-вторых, мемуаристу тогда же сообщили, что это был именно «черновик».

Далее мемуарист объяснил, в силу какой причины он так поздно узнал о решении автора романа. Заодно и похвалил: «Мне неизвестно, как и когда это произошло, Гроссман об этом мне не сказал — и правильно сделал. В те годы человек не должен был знать больше того, что ему знать полагалось».

Но кто же рассказал Липкину о рукописи, да еще и объявил ее «черновиком» — не сообщается. Можно понять так, что вдова Лободы или другие родственники.

Зато прагматика сообщения понятна. Во-первых, Липкин «в семье Гроссмана» узнал о рукописи, переданной Лободе. И произошло это до публикации в «Литературной газете» интервью главреда «Книжной палаты» 14 декабря 1988 года. Во-вторых, тогда же мемуаристу и сообщили, что сохраненная в семье рукопись — именно «черновик».

Дата празднования дня рождения — 12 декабря 1988 года — указана вроде бы невзначай. Это сообщение адресовано, прежде всего, сотрудникам издательства «Книжная палата». Липкин таким образом пояснил, что его решение передать рукопись не соотносится с публикацией кабановского интервью.

Ну а далее он перешел к сообщению, адресованному всем читателям. Вновь подчеркнул, что хранившаяся в семье Лободы рукопись — «черновик: машинопись, густо исправленная хорошо знакомым мне мелким почерком. Сопоставление некоторых — на выбор — страниц с сохраненным мною беловиком показывает, что черновик окончательный».

Разумеется, нельзя такое «сопоставление» признать текстологическим анализом. Однако в данном случае важнее другое: Липкин не сообщил, где и когда произошло «сопоставление».

Не мог бы мемуарист увидеть «черновик» 12 декабря 1988 года, когда «в семье Гроссмана отмечали его день рождения». С октября рукопись — в издательстве «Книжная палата».

Сохраненную Лободой рукопись приносили еще на заседание комиссии по литературному наследию Гроссмана. Однако Липкина не было в числе присутствовавших там. Значит, «сопоставление» он тогда провести не мог.

В редакцию журнала «Октябрь», где Липкин передал «три папки» издательству «Книжная палата», не приносили рукопись, сохраненную Лободой. Сверка там не планировалась. Значит, «сопоставление» нельзя было провести.

Об участии Липкина в редакционной подготовке второй книги нет сведений. Значит, в редакции «Книжной палаты» он тоже не видел пресловутый «черновик».

Липкин эту рукопись вообще не видел. Нигде. Что и выявляется при анализе послесловия к мемуарам.

О переданной Лободе рукописи Липкин читал — в интервью Кабанова «Литературной газете». Там главред «Книжной палаты» и характеризовал новый источник. Указал, что это — «машинописный текст, густо испещренный правкой от руки».

Липкин интерпретировал такую характеристику. Рассуждал о «машинописи, густо исправленной хорошо знакомым мне мелким почерком».

Слово «густо» здесь ключевое. Кабанов его использовал, характеристика запоминающаяся, вот Липкин ее и воспроизвел. Не забыв акцентировать, что гроссмановский почерк опознает безошибочно.

Однако запамятовал Липкин очень важную деталь. Или просто не обратил на нее внимания. Кабанов не только о правке сказал, еще и про «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы».

Если б Липкин такую деталь запомнил, не стал бы рассказывать о «сопоставлении некоторых — на выбор — страниц». Придумал бы еще какую-нибудь подробность, не связанную с пагинацией. А так — очередной абсурд получился.

Если рукопись, переданная Лободе, была «черновиком», то в ходе перепечатывания многочисленные «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы» оказались бы на лицевой стороне, потому объем машинописи значительно увеличился бы и постраничная нумерация сильно изменилась. Совсем другой она стала бы в «беловой рукописи».

Потому содержание одинаковых — по номерам — страниц «беловика» и «черновика» не могло бы оказаться идентичным. Так что история про выборочное «сопоставление» — очередной вымысел. Да и все остальное тоже.

Неважно, читал ли Кабанов липкинские мемуары. Важно, что признал: хранившаяся в семье Лободы рукопись — «черновик». Потому как там правка велика.

Разумеется, на уровне текстологического анализа это вообще не аргумент. Обязательна полная сверка. Но Кабанов, подчеркнем еще раз, не текстолог, а писатель.

К проблеме черновика и белового экземпляра мы еще вернемся. Пока же отметим: симптоматична попытка Липкина доказать, что его решение передать рукопись издателю не связано с публикацией кабановского интервью. Но если б связи не было, так не стоило бы и сочинять историю про «сопоставление», проведенное неизвестно когда.