Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Сарнов заявил, что в истории публикации романа загадок нет, а при анализе его статьи все новые обнаруживаются. Он ведь сам утверждал, будто давно знал о сохраненной Липкиным рукописи, а коль так, непонятно, в силу каких причин не смог рассказать это ни Ананьеву, ни «другу» Лазареву, ни дочери Гроссмана, если «с ней были знакомы и даже дружны с юных лет».

Похоже, мемуарист опять увлекся нарративом, вот и запамятовал свои прежние сюжеты. Что ж, не с ним первым такое случилось.

Далее он характеризовал публикацию в «Октябре». По его словам, «этот советский, журнальный вариант текстологически оказался даже еще более несовершенным, чем западный: повторив все огрехи западного издания, все свойственные ему зияния и лакуны, он к ним добавил еще и свои. Ведь тут в ход пошли и разные цензурные соображения, с которыми в то время еще нельзя было не считаться. Особенно там пострадала очень важная для Гроссмана еврейская тема. Вероятно, Ананьеву (или цензорам) она представлялась наиболее опасной».

Порассуждав о причинах, обусловивших купюры, Сарнов перешел к выводу. Конечно же, неутешительному: «В общем, на этом этапе ни о какой текстологии не могло быть даже и речи. Какая там текстология! Полный произвол!».

Уличив таким образом редакцию «Октября», а заодно и дочь Гроссмана как публикатора, Сарнов перешел к следующему этапу повествования. Заявил: «По-настоящему проблема текстологии во весь свой рост встала только тогда, когда началась подготовка первого советского книжного издания романа».

Речь шла об издательстве «Книжная палата». Там, по Сарнову, работа началась еще до окончания журнальной публикации.

Тут и возникли серьезные затруднения. Сарнов подчеркнул: «Текстологическая уязвимость журнального текста у редакторов книжного варианта сомнений не вызывала. Но ничего с этим поделать поначалу они не могли. Ведь у них не было никакого другого текста, кроме журнального. Оставалось только полагаться на чутье, вкус и интуицию редактора».

Про «вкус и чутье редактора» — знакомо. Очень похоже на сказанное в мемуарах Кабанова, еще не упомянутых Сарновым. Далее же он заявил: «У сегодняшнего читателя наверняка возникнет простой вопрос: но ведь можно было хотя бы сопоставить два текста — журнальный, советский — и западный. Почему же они этого не сделали?».

Ответ предложен тут же. Сарнов подчеркнул: «Но то-то и дело, что не было у них западного текста! Он оказался в их руках лишь в самый последний момент — перед сдачей рукописи в набор. А отложить эту сдачу хотя бы на день они не могли. Готовившийся к выходу в свет роман издательством был задуман как „экспресс-издание“: надо было укладываться в жесткие издательские планы».

Похоже, «дело» именно «то-то». Сарнов интерпретировал кабановские мемуары, до поры не упоминая источник.

Но буквально в следующем абзаце назвал его. И далее цитировал страницами, когда рассказывал о рукописи, сохраненной в семье Лободы.

От себя же добавил характеристику документа. По Сарнову, «это был черновик. Довольно грязный, с авторской правкой чуть ли не в каждой строке и многочисленными авторскими вставками, то на полях, то на обороте страницы».

Тут Сарнов упомянул и мемуарную книгу Липкина. Пространно цитировал ее, когда рассказывал о «спасении» рукописи. Затем перешел к выводу: «Итак, беловой вариант, как и черновой, в конце концов, дошел до редакции, и теперь все проблемы текстологии, казалось бы, наконец, были уже решены».

Но Сарнов так и не сообщил, когда же «дошел до редакции» тот самый «беловой вариант». Словно бы дата не имела значения.

Примечательно, что в мемуарах Кабанова приведены выдержки из дневника жены. Редактор книжного издания негодовала: «Господи, как медленно они „колются“! Даже Сарнов молчал, как партизан, и только теперь, когда я потом и кровью заработала право на липкинскую рукопись, весело сообщает, что он… читал ее! „Володька, — говорит, — Войнович приносил, перед тем, как переправить на Запад… Хочешь, — говорит, почитай. А я такую огромную рукопись читать не могу“».

Вот как интересно получилось — в совокупности. Если сопоставить свидетельства.

О присутствии Сарнова при копировании рукописи не сообщал никогда Войнович. И Боннэр тоже не рассказывала ничего подобного.

Тем не менее Гаррарды сообщили, что копирование рукописи Гроссмана происходило «в квартире превосходного литературного критика Бена Сарнова». Однако источник сведений не указали.

Кабанова же сообщила, что Сарнов читал рукопись Гроссмана до отправки фотокопий за границу. И об этом он сам рассказал.

Вот такой осведомленный, все знавший и везде присутствовавший современник. Не будем спорить о ценности его свидетельств. Тут важно, что Сарнов не цитировал фрагмент дневниковой записи Кабановой.

Дело не только в сказанном там о Войновиче, который не раз утверждал, что рукопись Гроссмана прочел сразу. Главное, Кабанова использовала местоимение «они», имея в виду и Сарнова, и Липкина. По ее мнению, оба не желали сообщить издательству о гроссмановской рукописи, хотя уже не было причин скрывать это.