Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

Далее читателей вводили в контекст повествования. Редакция сообщила: «В публикуемых главах, печатаемых с сокращениями, участвуют как исторические, так и вымышленные литературные герои. Во главе танкового корпуса, которому, по приказу Верховного Главнокомандующего отводится главная роль, стоит странная, на наш сегодняшний взгляд, группа военных. Командует корпусом полковник Новиков. Под его началом два генерала — Неудобнов и Гетманов, оба не кадровые военные — один служил в госбезопасности, другой — партработник».

Речь шла о штабных. Пояснялось же, почему они по званию выше, нежели их начальник — командующий танковым корпусом: «В конце 30-х годов армия была обезглавлена. Но уже через несколько месяцев войны негодных к делу командиров стали сменять способные, умеющие воевать. Новиков — один из них».

Журнал поместил именно те фрагменты, которые характеризовал Свирский. Историю новиковской победы и доноса на победителя.

Допустим, это совпадение. Просто случайность.

Однако закономерна невнятность сказанного в редакционном врезе об источнике огоньковской публикации. Так и не объяснено, почему Гроссман «не знал, уцелел ли его роман», и в силу каких причин тот мог быть «уничтожен».

Невнятность отражает цензурную специфику. Главред «Октября» — А. А. Ананьев — получил в ЦК партии разрешение на публикацию романа, ее анонсировал «Огонек», но отсюда еще не следовало, что осенью 1987 года можно рассказывать об аресте рукописей Гроссмана сотрудниками КГБ.

Запреты отменялись поэтапно. Ясна была только общая установка — издание «возвращенной литературы». Это опять же символ «перестройки». А уровень допустимого определялся по договоренности — в каждом случае.

Читатели же и сами догадывались, что случилось с гроссмановским романом. Опыт подсказывал: если история невнятная, значит, без вмешательства ЦК КПСС не обошлось. Ну а для посвященных, интересовавшихся, где редакция получила источник текста, было указание: «Публикация Е. Коротковой».

Литераторы-профессионалы знали, что речь идет о дочери Гроссмана. Соответственно, могли предположить: она и сохранила рукопись отца.

О заграничных публикациях не упоминалось в редакционном врезе. Их словно и не было. Этот запрет или, по Эткинду, одно из «советских табу» еще не отменили.

Указанием фамилии публикатора заканчивалась огоньковская публикация глав романа. И сразу — на той же странице — заголовок статьи Е. А. Таратуты: «Честная жизнь и тяжкая судьба: Воспоминания о Василии Гроссмане»[164].

Как выше упоминалась Таратута — сестра одного из друзей Гроссмана. Знала будущего писателя с детских лет.

Ее свидетельства, как правило, недостоверны. Таратута весьма часто не про увиденное или услышанное рассказывала, но интерпретировала чужие воспоминания, порою сочиняя подробности, и это также отмечалось ранее.

Случай, подчеркнем еще раз, нередкий в мемуаристике. Но тут важно, что о второй части второй части романной дилогии Гроссмана сказано опять невнятно. Лишь намеками, рассчитанными на современников, умеющих «читать между строк»: «В середине февраля 1961 года разразилась катастрофа. У него забрали все экземпляры рукописи романа, все черновики…».

Не сообщалось, при каких обстоятельствах «забрали», а также кто и почему. Таратута лишь отметила: «Ни у родных, ни у товарищей не осталось ни одного экземпляра рукописи».

Зато финал оптимистичен. Таратута заявила: «К счастью для нас, для нашей литературы, второй том романа Василия Гроссмана „Жизнь и судьба“ найден и будет опубликован».

Где «найден», кем и когда — опять не сообщалось. Впрочем, Таратута вряд ли знала. И конечно же, в ее воспоминаниях не упомянуты заграничные публикации романа, словно бы их не было. Это закономерно. Если бы и захотела — все равно бы не позволили.

Ну а журнал «Октябрь» начал публикацию романа Гроссмана в январе 1988 года. Завершилась она в апреле. Указано было, что публикатор — «Е. В. Короткова-Гроссман»[165]

.

Соответственно, читатели могли предположить, что дочь писателя каким-то образом сохранила отцовские рукописи. Или разыскала их где-либо.

В каждом номере публикация завершалась послесловием А. Г. Бочарова. Так, в январском он подчеркнул, что советские «критики часто сетовали: где же эпопея, подобная „Войне и миру“ о войне 1941–1945 годов? Дилогия „Жизнь и судьба“ с ее мощной историко-философской концепцией и явилась произведением такого размаха»[166].

Но рассказ о случившемся со второй частью гроссмановской дилогии опять невнятен. Если верить Бочарову, «по редакционной докладной рукопись и черновые варианты были изъяты, чтобы и следов не осталось».

Кем «были изъяты», на каком основании, где хранится та «редакционная докладная» — опять нет сведений. Бочаров и Ананьев все еще не могли преступить цензурный запрет. Упоминать о роли КГБ и осуждать ЦК КПСС — даже хрущевской эпохи — время не пришло. Ну а читатели и так догадывались, что имеется в виду. За январским и февральским номерами «Октября» выстраивались очереди в библиотеках — при тираже в двести пятьдесят тысяч экземпляров.