Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов

В редакции «Октября» могли бы торжествовать победу. И все же торжество — на уровне международном — омрачила эмигрантская пресса.

Мартовский номер «Октября» только доставили подписчикам, когда журнал «Время и мы» опубликовал статью Эткинда, где речь шла о советской публикации гроссмановского романа. Что и обозначалось заголовком — «Жизнь и судьба книги»[167].

Эткинд, по его словам, даже не надеялся, что эта книга будет издана в СССР. Более того, сказанное знакомым писателем о скорой публикации романа Гроссмана в московском журнале воспринял как «характерное для переживаемого момента преувеличение, очередную иллюзию».

О том, что роман был опасен советскому режиму, Эткинд рассуждал не раз. Соответственно, отметил: «Пока я не увидел своими глазами первого номера за 1988 год, я продолжал не верить. Теперь вышло два номера, может быть, и третий появился. Не верить нельзя. Можно и нужно анализировать».

Больше всего досталось автору послесловий. Они, по Эткинду, «призваны хоть как-то объяснить, хоть немного сгладить, хоть чуть-чуть ослабить силу удара. Этого сделать не удается: роман обладает собственной несокрушимой и беспощадной логикой, он слишком многое отрицает, чтобы можно было приписать Гроссману противоположные воззрения. Впрочем, Бочаров даже не слишком заботится, чтобы свести концы с концами».

Имелись в виду логические противоречия, обусловленные цензурными установками. Так, согласно первой бочаровской статье, Гроссман отвергал насилие, а если по второй судить, то верил, что оно необходимо для «революционных преобразований»[168]

.

Эткинд высмеял такие огрехи. И отметил, что они и Бочарову понятны. А появились закономерно — отражали специфику «переживаемого времени: необходимо говорить правду, одну только правду, но и границы правды соблюдать необходимо».

О границах и шла речь — на уровне терминологии. Сталинская эпоха противопоставлялась хрущевской как пресловутый «культ личности» — «оттепели». Горбачевская же «перестройка» тогда противопоставлялась брежневскому периоду советской истории. В пропагандистской терминологии — «застою». Однако и на исходе 1988 года литературоведы, согласно Эткинду, использовали прежние терминологические уловки.

Для начала анализировал Эткинд пропагандистские уловки «оттепельной» эпохи. Как пример одной из них привел цитату из второго бочаровского послесловия, согласно которому, «честно и прямо говорится в романе о губительных чертах культа личности…».

Эткинд не счел уместным термин, привычный советским читателям. И заявил, обращаясь уже лично к Бочарову: «Побойтесь Бога, Анатолий Георгиевич! Если „честно и прямо“ говорится, то не о „культе личности“ — неужели Вы не ощущаете фальши Вашей фразы? „Культ личности“ — это смягчающее, безобидно-успокоительное наименование небывалой в мировой истории кровавой тирании обезумевшего от казней самодержца».

Разумеется, Бочаров делал, что мог — в условиях осени 1987 года, когда готовилась публикация романа. Да, пытался смягчить, объяснить и т. д. У его была своя правота: компромисс необходим временно, это лишь средство, а цель — расширить границы политически допустимого в советской литературе.

Но Эткинд объявил такой метод неприемлемым. Обращаясь к Бочарову, подчеркнул, что Гроссман вовсе не о «культе личности» рассуждает, он «никогда не позволяет себе такого стилистического лукавства: его слово — прямое, точное, убийственно правдивое. Но Вы — Вы уступаете условностям партийно-эвфемистической речи. И не только речи — иногда и „смягчающему мышлению“».

Эткинд высмеял и невнятное сообщение об аресте рукописей. Обращаясь к Бочарову, заявил: «Но я хочу, чтобы 250 тысяч читателей „Октября“ понимали границы Вашей — Вашей, Анатолий Георгиевич, „честности и прямоты“. Впрочем, границы эти сказываются и в неупоминании зарубежных изданий „Жизни и судьбы“, а ведь книга Гроссмана вышла под моей и С. Маркиша редакцией уже восемь лет назад в швейцарском издательстве „L’Age d’Homme“, а потом появилась в переводах на французский, немецкий, итальянский, английский языки. Во Франции она долгое время была в списках бестселлеров, получила огромную восторженную прессу и разошлась в небывалом количестве экземпляров — 120 тысяч! Чтобы понять эту цифру, надо помнить, что нормальный тираж романа во Франции — тысяч пять, редко десять. Как же не сказать об этом советским читателям?».

Далее Эткинд рассуждал о купюрах в журнальной публикации. Весьма характерных — с его точки зрения: из романа исчезли критические высказывания о Ленине и советской идеологии в целом.

Но, по словам Эткинда, возмутительны не только сами купюры. Это еще можно как-либо объяснить. Главное, что пропуски в романном тексте не обозначены. Словно их нет.