Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Дочитываем второй том Путей Небесных. Впечатление светлое и очень большое. Меня поражает, что мы с Вами в одни и те же годы, но в разлуке и долгой разлуке шли по тем же самым путям поющего сердца. Такие формулы и заглавия, как «заглохшее сердце», «поющее сердце», «сердечное созерцание», в моих последних (увы, немецких) книгах выражают самое главное. И вот — волнующая встреча. Но я не считаю, что земной ум препятствует цветению духовного. Можно быть сердечно-ребенком будучи художником, ученым, врачом, артистом и совершенно не отрекаясь от хорошего и основательного образования. В этом отношении Ваша Даринька мне не

путеводна. Светское образование и большая начитанность совсем не ведут неизбежно к скептическому мировоззрению Виктора; это с одной стороны. С другой стороны мыслительная беспомощность Дарии Ивановны и ее умственная неразвитость совсем не обеспечивают наличность духовного созерцания и поющего сердца. Я не верю в то, что «будьте как дети» [570] означает «будьте малообразованы» и не читайте ничего кроме церковно-служебных книг. Правда, Вы этого нигде и не высказываете; но идеализация Дариньки суггестивно наводит на такие мысли: «все образованные — Богу слепы и глупы»; «Бого-зрение предполагает умственно-мыслительное детство»… Вы этого не говорите; но люди истолкуют в этом духе.

Я требую (в моей последней книге, Blick in die Ferne) [571] сердечного созерцания, внутри культуры, в ее созидателях, от ее творцов. И чувство у меня такое, что Даринька (своим обликом) произносит другой тезис...

Теперь по художественному существу. Роман производит очень большое впечатление. Это первый, так сказать, сознательно-православный роман в русской литературе. Бессознательно — было православно все

лучшее, что создала русская литература. Эта «сознательность» в Православности придает роману характер учительный. Научение и изображение состязаются все время в ткани романа. Учительное, кажется, подчас дороже автору; отсюда та пристальность рефлектора, с которою он светит читателю — и в заголовках, и в цитатах из «Записки к ближним», а также из воспоминаний героя, и в психологии других героев.

Это роман ищущий и находящий; в этом его духовная сила. Это роман миро- и Бого-созерцающего борения, и в этом его захват. В то же время это роман персонально-апологетический, почти агиографический; [572] и в этом его трудность и «опасность». «Опасно» изображать очень хорошего человека; ибо его качественную святость нельзя называть по имени: читатель оттолкнется и внутренно запротестует. Так один приятель мой не хотел читать Четьи-Минеи: там, говорил он, надо преисполняться и благоговеть, а я хочу созерцать и наслаждаться созерцанием свободно

. Эта агиографическая трудность Путей Небесных не выступала так сильно в первой части; ибо там были вихри и соблазны. Во второй части она возрастает, и кажется мне, что читателя надо как можно меньше шокировать превосходством агиографического предмета (т. е. субъекта, т. е. Дариньки). Опасность в том, что умиление автора перед Даринькой вызовет протест в душе читателя, не совсем созвучно с автором настроенного.

Вот первая попытка собрать и высказать общее впечатление от первого чтения. Сказать о человеке «святой» значит вооружить читателя или слушателя-зрителя к критике, к придирчивому перебору поступков, слов, ситуаций и т. д. Может быть лучше не произносить этой квалификации, даже устами других героев романа? Ведь есть менее притязательные квалификации: невинность (вопреки всеобщей виновности мира и людей), чистота (вопреки всей окружающей нечистоте и грязи), желание совершенства (вопреки своему собственному и общему несовершенству)… Если в душе читателя само родится слово «святость», не произнесенное ни автором, ни его героями, то за него отвечает сам читатель — и художественная убедительность будет большей.

Но может быть все эти бессвязные попытки высказать свое первое впечатление — неточны и неудачны. Впечатление от Вашего нового создания настолько велико и духовно значительно, что эти некоторые «внутренние противления», о которых я по абсолютно честной дружбе здесь высказался, растают при втором чтении и после прочтения готовящейся третьей части. Органическая сложность и таинственность Вашего творческого процесса не должны нарушаться этими противлениями и сомнениями. «Ты им доволен ли, взыскательный художник?» А подходящий извне — всегда «толпе — подобен»…

Вот, дорогой друг, Вам бессвязная реляция о Вашем новом достижении.

Крепко Вас обнимаю. Получили ли Вы мое письмо о том, что А. Ф. Лютер находится в Геттингене (англ<ийская> зона) у своего сына?

15. III. 1946.

Ваш душевно ИАИ.

397

И. А. Ильин — И. С. Шмелеву <24.III.1946>

1946. III. 24.

Милый и дорогой Иван Сергеевич!