Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Я когда-то писал Вам: на этом романе я «попался». Я хотел в зачатии сего случая с двумя как бы предызбранными написать рассказ, в 2–3 фельет<онах>. Начал: «Эту чудесную историю — в ней земное сливается с небесным — я слышал от самого В<иктора> А<лексеевича>» (начало 1 кн<иги> «П<утей> Н<ебесных>»). Для газеты, чтобы занять читат<теля>, я почему-то (?) выбрал прием озаглавить фельетоны (2–3–4), как бы отдельные «этюды»… 1) Откровение 2) На перепутьи... 3) Искушение... — и — попался: увяз. Меня пришпилило, — не выскочить... и так пришлось бродить и — без плана — потянуть за собой читателя. Я — всегда! — все писал без плана, без обдумывания: как попавший в незнакомое место; пустое место... — идет наугад, отыскив<ая> дорогу. В процессе этого пути начиналось у меня всегда — прояснение, и я начинал видеть, около чего брожу. Так именно явилась и «Чаша», и «Чел<овек> из рест<орана>», и «Няня» (одним духом вывалила все!), и — «Богомолье», и «Пеньки»… — ну, решит<ельно> все. Никогда не было

воли, терпенья: наметить (цель, предмет), на чем-то утвердиться, а... «при-дет само!» — такая вера, предчувствие. Я начинал работу лишь тогда, когда уже не могу не начать, хотя надо было, все же, заставить себя сделать первое движение... («броситься, наконец, в воду, — купальщику!») — поплывешь и возрадуешься... Так оно и бывало. «Сунулся в воду, не зная броду» — особ<енно> это почув<ствовал> я в «Путях»… — и — сколько раз! — чудо выручало, и ск<олько> раз я получ<ал> подтверждения, что ведом, до... ясновидения. Это надо говорить; писать в п<ись>ме — ничего не выйдет. Вот почему у меня именования глав, случайно вышло... Обязан был продол<жать> жить. Но давал оглавление уже после, когда отрезал кусок невидимого (будущего) пирога. Тут, проработав этот кусок, штемпелевал его. Да, можно счесть и за наведенье «рефлектора», как Вы метко определяете: «пристальность рефлектора», которым свечу

читателю. Свечу... м<ожет> б<ыть>, но без предумышления... Я в этом романе не пугаюсь почему-то подписывать «се лев, а не собака», ибо это не я свечу, — это мой страстный собеседник, весь взятый тем, что с ним сталось, мне, мне, мне, как, м<ожет> б<ыть>, и другим, «всем, всем, всем» — поясняет, исповедует, чего удостоился! И через кого... (все время, по-земному, закрывая Его — самым близким своим — своей Дарьей). Это — страстность, и — пристрастность. И это мне, писателю-сказывающему, страшно помогает, я как бы «умываю руки» (не виноват, дескать, это — он так)… «Умиление»… да, умиление. Для него — умиление. Я еще больше облегчил бы себя, если бы дал сплошной рассказ — диалог, как в «Няне»… (как в «Человеке»). Что охватило меня?!.. Чудо перерождения. Да, на моих глазах, невер — стал вером, до... клобука! Это — действительность. Меня всегда мучил (и теперь, о, как еще!) этот таинств<енный> процесс преображения. Быв<ают> процессы в кажущейся видимости — молниеносные: Савл. [577] Но это, конечно, (у Савла)

не молниеносность: это тайна нового рождения. Сколько было случаев! И по разн<ым> толчкам. Случай с К. Леонтьевым. Случай (!?) с Климент<ом> Зедергольмом, [578] сыном протест<антского> пастора [579] в Москве, принявшего монашество в Оптиной. Случай с турецк<им> плен<ным> офицером, постригшимся там же. Толстой терся у стен монастырей... Гоголь... Достоев<ский>… Л. Тихомиров... [580] Нилус... [581] Сотни, м<ожет> б<ыть>, тысяч — на Руси — и — всюду. После войны 14–18 гг. огр<омная> масса ткнулась в рясу... Вековечная тяга... — и, думаю, очень мало сердец, принявших Свет, открывшихся. Этот путь всегда меня пытал, нудил... — приоткрой ход... познай хоть «чуть-чуть», как это делается

. Провал у Дост<оевско>го с Раскольн<иковым> — явный, — ложь и ложь. Соня — ясна, а Раск<ольников> — обманыв<ает> себя, нудящий неврастеник... Митя Карам<азов> — весь ясен, Алеша — от роду — «блаженный», как Мышкин-юрод. Мне нуж<ен> был — нормальный «средний» русск<ий> интеллигент: как могло у него так выйти?! Знаю: бремя-задание непостижимое, но это было. Я получил лишь «кусочки», от 2–3 встреч (В<иктор> А<лексеевич>, в жизни, — родн<ой> дядя О<льги> А<лександровны>). Дар<ья> Ив<ановна> — очень отдаленна от Дариньки... — в ней — накопленное опытом моим, есть немало от О<льги> А<лександровны>, от других. Но в чист<ом> виде — я не встречал. Я — искал и что-то пробовал лепить в процессе работы. Я только одно понял: надо обаяние... — редкую силу, предельный шарм... непохожесть ни на кого, — апофеоз женственного, как бы заменяющий Свет, ослепивший Савла. Чистота, душевная высота, недосягаемость. Сама история, зерно романа — действительность. 1-ая книга к<ак> б<удто> сделана отдельно: Дар<инька> влюбляла читателей. Доказательств у меня сего — множество. Писание à thèse, [582] «притягивание за волосы», «подгонка»… да, могут бросить упрек. Но кому из классиков нельзя бросить?! Достаточно внимат<ельно> перечитать Толстого (помните появл<ение> кн<язя> Андрея к<ак> раз в ночь рождения сына и смерти жены... — и множество «предчувствий» — 6 их в романе, даже у Толст<ого> — не мистика!).