Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Я ответил, кратко, с запозданием, открыткой, каж<ется>. Переписка оборвалась... — до 10 окт<ября> 39 г. Получил трев<ожную> открытку как-то — с тревогой о маме и брате... — О<льга> А<лександровна> хлопотала выписать их. Я ответил, сочувствуя, предложил написать бывш<ему> дипломат<ическому> представителю — Пустошкину — в Га<а>ге. Поблагодарила, устроилось без меня. (А что — Пустошкин!), в конце конц<ов>. Переписка замерла, мне не до писем. Потом тревожное п<ись>мо — открытка, почти взыванье — «увозят на операцию!»… (в конце Пасхи...) «помолитесь». А там — вторжение, перерыв, до апреля 41 г. Возобновилась переписка: я получил с оказией, — «все благополучно». Переписка возобновилась. В ней оч<ень> много интересного. По вопрос<ам> искусства, гл<авным> обр<азом>, всего. По некот<орым> строкам я бесспорно увидел — дарование, б<ольшую> одаренность и — сердце. Я угадал наклон<ности> художеств<енные>. В этом я не мог обмануться. Но... не в этом дело. Я однажды узнал, почему было письмо ко мне. 9 июня — день рождения О<льги> А<лександровны>. И вот, моя О<льга> А<лександровна> выбрала другую О<льгу> А<лександровну> — отозваться мне на мой крик. Судите сами. День 9 июня 39 г. был тяжелый день для О. А. Бр<едиус>-Суб<ботиной>. Какая-то неприятность с муж<ем>. Она «все утро плакала», у себя. Но ждут визитов, надо быть радостной. Чего это стоило! Накануне пришла посылочка из Берл<ина> от матери. Оставлена — до Рождения. В слезах, О<льга> А<лександровна>, увидав пакет, открыла... моя книга! — «Свет Разума»! Она всегда хотела ее, писала матери раньше. И вот, 9-го, — книга. О<льга> А<лександровна>, призываемая к гостям, заплаканная, нашла

в книге последний очерк... «Яичко», коротенький... она знала его, это «Яичко». И перечитала... И — засветилась. И нашла силы — принимать гостей. Вечером — написала мне. Так открылась эта переписка, давшая мне много, от-вле-кавшая меня от мрака... Да благословен Господь! Я принял это — как знамение. На мой крик отчаяния — послано. И во всем этом, помимо моей Оли, Волею Господа — Вы, дорогой друг! Связующее, звено... — Вашею проповедью... через

мои и Ваши воли и душевные силы... Нечего больше говорить: все.

Хотелось бы развить чуть брошенное в предыд<ущем> п<ись>ме... — о вере, о путях к ней. Да, вера в Господа, — дар, талан. Разного калибра. Как в искусствах. Малый талан — малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство Богопознания никакими философиями не приобретается. Вот оно, — притча о «талантах». [622] Имеешь зачин, росточек... — приумножай. Упражнения необходимы, да. Но всегда — предел: поскольку даровано. Почему так, одному — два, другому — пять...? Так, назначено. И все тут. Все эти отшельники, пустынники, — все искатели в своем

искусстве, приумножающие. Есть, конечно, закончики — облегчать приумножение, как есть теория стихосложения, «теория словесности». Но как петуху не петь соловьем, так и «обойденному» — не стать верующим, а лишь — касаться сего, тереться у стен Церкви... и взывать. Вот откуда редкость явления истинно Святых! Как гениев в искусствах. А — вообще — мастерки, разного калибра. И как в искусствах — главное — сердце — область чувствований и способность вчувствований... — иначе — ноль! — так особенно и в самом великом искусстве — Богопознания. Это высоты Творчества... Я чуть трогаю все это... о сем надо то-мы! Есть «муза» Богопознания, и — есть на сие — «веленье Божие». Так вот, в сем Искусстве Искусств — мне бы... хоть красочки тереть, хоть перышки точить... хоть бумажку подкладывать под вдохновенную Руку, хоть отгонять надоедных мух от... ! Вы чудесно сказали, что такое «совершенное в искусстве», что есть — искусство. Для меня — труднейшее и недоступнейшее из искусств, незнаемое мною, как незнаема музыка и живопись, только в эн плюс единица раз больше — Искусство Богопознания. Как зажечь сердце, если оно сырое и пропитано аммиаком?! как раскрыть сердце и принять Господа, если оно нераскрываемо?! Можно только тереться о святое

... плакаться и вопить — «Боже, милостив буди мне грешному!» [623]

Не урекайте, что п<ись>мо винегретное, со всячинкой. Но оно, кажется, с низинок дотрепывается до... некоей возвышенности, где у меня начинает кружиться голова...

Для веры — нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение. И — зрящее сердце. Его глаза открываются, как — зарницы взблеск, в микро-миг! У одного из миллионов. У всех — видят мутно, пыльно..., но и сего довольно. У детей... — а знаем мы, как живет их сердце?… Дети все видят — в нетронутости, иначе, чем взрослые... В вере — сверхлогика, «вверх ногами». Ибо вера — безумие. Об этом чуд<есно> у Павла. Вера — область иных измерений, — вне-измерение... И провидение — это безумие — иногда бывает ее производным.