Период полураспада

– Если бы это было для тебя главным, ты бы занималась сыном, как я занималась тобой. Я отдавала тебе каждую свободную минуту. А ты сына забросила! Юра-а! Завтрак готов! Иди скорей, мы в школу опоздаем! – крикнула Алка, выглянув из кухни, и снова повернулась к дочери. – Даже в школу его вожу я, потому что твой муж возит на работу тебя.

– Мама! Мы сами забрасывали Чуньку в школу по дороге в банк, пока ты не сказала, что хочешь делать это сама.

– Вот именно, забрасывали…

Наталия Семеновна, давно утратившая хрупкость и звонкоголосый смех и превратившаяся в Москве в стареющую полную даму, даже, пожалуй, в обычную тетку, бегающую на рынок в поролоновом черном пальто и платках, в Вашингтоне вернула себе форму и приобрела даже некоторую величавость. Носила она исключительно брючки, подчеркивавшие ее достойные бедра, а существенно располневшую верхнюю часть тела прикрывала длинными трикотажными изделиями, которые тем не менее имели несколько экзотическую форму и загадочное происхождение. Она коротко стриглась «под мальчика» и чуть подкрашивала седые поредевшие волосы в изысканную лиловатость. С первого дня в Америке Наталия Семеновна ела поедом и себя, и дочь, не признавая в этом вопросе, как и во всем, что занимало ее в жизни, половинчатых решений, и не задавая себе вопроса, хотела бы она, чтобы дочь, внук и вся их семья по-прежнему жила в России.

Когда Лену в девяносто втором году снимали с должности председателя Москомимущества, она и сама понимала, что не справляется: странно было бы ожидать, что тридцатилетняя девчонка с академическим прошлым выстоит в молохе изощренно-византийской бюрократической машины мэрии. Но пережить позор отставки на заседании правительства ей казалось невозможным. Друг Гусинский от ее проблемы как-то ловко дистанцировался, а вот Володя Евтушенков помогал и утешал ее, как мог.

– Я ему сказал, – звонил он ей в воскресенье вечером, – Юр, требует от тебя Попов поставить своего человека? Не хочешь ему сопротивляться? Твое дело. Но мучить-то зачем? Пороть на правительстве, что не справилась, развалила. Чего она развалила? Ты сам ее ото всего отодвигал.

– Володь, что мне делать, – рыдала в телефон Лена. – Стоять на трибуне, а меня по стенке будут размазывать… Я не вынесу…

– Сама, Лен, решай. Писать заявление – это слабость. Хочешь остаться в команде Лужкова, придется пройти через правительство. Он потом остынет, я с ним еще поговорю, получишь другую должность.

– Володь, это ужасно! Сам говоришь, как это несправедливо… Что я могла сделать, если у меня не было никаких полномочий. Тем более, когда Лужков с Чубайсом разосрались из-за московской приватизации…

Евтушенков терпеливо выслушивал ее поток эмоций. Почему? Сложный вопрос…

Заседание правительства Лена выстояла достойно, бестрепетно споря при всем честном народе с самим Лужковым. После заседания ее действительно не сняли, но печать изгоя, «хромой утки» была для нее невыносима, ей нужно было, чтобы все стало хорошо, и немедленно. Тогда она еще не знала слов Тамерлана: «Храбрость – это терпение в опасности»…

К ней зачастили в гости международные чиновники, готовившие вступление России в Международный валютный фонд и Всемирный банк. Как только слухи о том, что Котова оставляет Москомимущество, сделались отчетливыми, ей тут же предложили позицию консультанта в штаб-квартире в Вашингтоне, а потом и перевод в штат, на постоянную работу. Лена поехала советоваться к Евтушенкову, как всегда раздираемая самыми противоречивыми чувствами. Перебивая саму себя, высказывала ему все подряд: и про сына, который должен расти в Америке, и про хорошую, – по московским меркам, – зарплату во Всемирном банке. Про то, что не создана быть чиновником, и про то, какую глупость совершит, если уедет из страны, когда все только начинается, а она уедет и уже никогда не станет министром или еще кем-то, а что Всемирный банк? Про то, что формального западного образования у нее нет, и карьеры ей во Всемирном банке не построить, и про то, что ей уже тридцать и она не может учиться дальше, потому что надо кормить семью. Володя прервал ее:

– Лен, каша в голове, как всегда. Ты мне скажи: хочешь всю жизнь в дешевых костюмах с лэптопом прыгать из самолета в самолет и стать успешным международным чиновником, которого тем не менее никто не знает и никому он не нужен? Но высоким профессионалом, которого в узких кругах ценят и продвигают? Если хочешь, тогда езжай и не думай. Ты справишься и карьеру в этом клоповнике сделаешь, не сомневайся. Только подумай и о другом. О том, что сейчас в моей приемной, за соседней дверью наши с тобой сыновья на компьютере вместе стреляют, а через десять лет мой сын будет на твоего смотреть, как на мусор под ногами. Не обижайся, это я для наглядности. Чтоб даже ты поняла. Поняла? Теперь езжай домой и думай, что тебе нужно.