Первый шедевр

За хрустом хрящей промелькнула боль. Курица затрепетала крыльями, обрызгав несколькими капельками крови холст, на них тут же прилипли грязные перья. Голова осталась лежать на столе, с ненавистью глядя на Грега, а вот тушка взметнулась и отправилась в бездумную беготню по студии, размахивая крыльями. Вся кровь осталась на ладони художника. Только, когда Тим залился каркающим смехом, он обнаружил причину фиаско: вместе с головой курицы он отрубил кончик большого пальца вместе с ногтем.

– У обезглавленной курицы мозгов и то больше, недоделок! – растирая слезы, заявил Тим.

– Твою мать! Заткнись, сраный урод! Мне нужно в больницу, – он искал, чем бы обмотать руку и ничего не находил.

– Поверить не могу, что именно ТЫ меня убил!

Грег додумался обернуть палец в мягкую белую шапочку с головы и положил отрубленный кусочек в карман. В суете он побежал к машине, напрочь позабыв о безголовой птице, бездумно бегающей по студии.

* * *

Волны вновь обнажили давно сгнивший корабль, вернув тягостное чувство неисчерпаемой боли. Свинцовые облака слились в монолитную давящую массу, безжизненный потолок фамильного склепа, холодного и мрачного серого гранита.

Хрупкая одинокая фигура продолжала безмолвно восседать на скале, продуваемая всеми ветрами, пока в руке не пискнул до боли знакомый предмет. Шероховатый, но мягкий, гибкий, будто дышащий. Он поднес кулак к лицу и разжал его – с ладони на него смотрела маленькая детская игрушка, изуродованная временем, потертая и облупившаяся. Краска с черных зрачков давно слезла – ее глаза были белесыми, как у мертвеца, и ничем теперь не отличался от безжизненных глазниц-иллюминаторов корабля, застрявшего между камнями в двадцатых годах двадцатого века.

Ярко – зеленые глаза изучали игрушку в руке. Она вроде как из другой жизни. Более далекой, будто бы чужой. Полной страданий, бессмысленной беготни, абстрактной и в то же время весьма конкретной целью.

Боль не уходила, она усиливалась: этот кусок резины ее, кажется, только усугублял. Артефакт боли, излучающий гамма-лучами невыразимую тоску и чувство утраты. Фигура сделала усилие, чтобы зашвырнуть игрушку в бурные волны океана, к трупу давно умершего корабля, но рука не смогла подняться. Лишь пальцы сжали отвратную субстанцию, напоминавшую макет человеческого сердца из игрушечного набора для маленького хирурга.

Кусок резины издал свистящий хрип пациента, умирающего от туберкулеза, показавшийся чем-то знакомым. Не близким. Не любимым, но неотвратимым спутником огромного отрезка жизни. Злокачественной опухолью, с которым он смирился много лет назад. Пропахшей амфетаминовым потом, липким сладковатым сиропом спиртного, пропитавшего облупившуюся поверхность бледно-желтой резины.

Серое небо внезапно разразилось проливным дождем, а океан налился чернотой мокрого асфальта, поднявший свои воды на несколько десятков метров, к самым ногам одинокой фигуры. Волнение волн замерло, превратив сверкающую в свете дорожных фонарей поверхность океана в двухполосную дорогу. Ссадины костяшек кулаков стали кровоточить еще сильнее, руки стали грубее, больше. На безымянном пальце из ниоткуда появился желтый ободок обручального кольца, забрызганный капельками крови.

И уточка в мужских руках теперь не казалась такой уродливой. Она была совершенно новая, гладкая, пышущая детским восторгом, будто хлопающая своими мультяшными большими глазками с нарисованными изгибами ресничек. Почему-то он знал, что минуту назад вытащил ее из кармана полицейского плаща, но не помнил, как она там оказалась. Попробовав повернуться назад, он испытал дикую боль. Но знал, что за спиной что-то, что когда-то было родным и полным надежд. Куда он спешил вернуться после тяжелого дня.

Дождь омывал окровавленные костяшки рук, розовые капли срывались вниз, плюхаясь в лужу. Боль усиливалась, сжимая легкие, удушливой волной растекаясь по телу. Кошмар становился невыносимым, потому что был когда-то давно реальностью. В прошлой жизни. Но это была его жизнь.

Пальцы вновь сжали уточку. Свист, хриплый кашель курильщика.

– Но кто ты? – звук шел сквозь писк детской игрушки.

Кто я? Одинокая фигура на краю одинокой скалы. Что-то смутное и смазанное. Абстрактное и едва уловимое. Призрак. Пальцы вновь сжали резину.

– Призраки не испытывают такой боли. Призраки не кровоточат. И скалы уже давно нет. За спиной – твой собственный дом.

Риган? Локоны огненно-рыжих волос на бледной шее. Изящные руки, обнимающие за шею, горячие пухлые губы на щеке с двухдневной щетиной. Тепло ее тела, когда она встречала его после долгих смен. Уставшего и вспотевшего.

Что с ней стало? Писк в руке:

– Что стало с тобой? Констебль, вы забыли, что вам нужно работать? Хватит прохлаждаться!