Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

А «рабочие» все не унимаются. «Ну, а если он грабитель и вор, убил банковского служащего, отнял у него деньги, оставил вдовой его жену и сиротами его детей, тогда как?» Кто бы говорил! Члены партии, которая открыто проводила экспроприации денег в государственных учреждениях, подвергая риску, если не убивая, тех же служащих, читают мораль Кропоткину, который никогда этим не занимался. Осталось только вывести на сцену видных партийных экспроприаторов – Сталина и Камо, которые совершали то, за что Ворошилов лицемерно анархистов поругивал. Зная характер Кропоткина, можно представить, как он мог бы рубануть сплеча в ответ на такую наглость. Но это всего лишь ворошиловский «Кропоткин», и он говорит: «Ну что ж, лес рубят – щепки летят»[1300]. Что ж, для большевика – вполне привычная фраза. Неудивительно, что Ворошилов заканчивает свои «воспоминания» о встрече с картонным «Кропоткиным» такими словами…

Вероятнее всего, речь идет об исторической фальсификации, о выдумке от начала и до конца, которую Климент Ефремович решил подсунуть доверчивому читателю, возвышая себя. Вот, мол, мы какие герои, большевики, с самим Кропоткиным спорили – и переспорили. Сюжет, напоминающий полемику из телесериала «Троцкий», в которой воображаемый сценаристом Троцкий банальными вопросами сбивает с толку такого же придуманного Фрейда.

Но вернемся к другому съезду, анархистскому, в котором настоящий Кропоткин действительно участвовал. Рассказ Таратуты о вооруженном сопротивлении анархистов во время обысков и арестов вызвал неожиданное скептическое восклицание: «И напрасно!» Петр Алексеевич пояснил, что гибель отважных анархистов «в первую голову ослабляет организации и ставит товарищей в чрезвычайно тяжелое положение»[1301].

Во время рассказа Таратуты о тактике террора, который «в России принял разливной и местами уродливый характер», негодование Кропоткина «было столь велико, что словами трудно дать о нем верное представление». Он начал приводить «кошмарные факты», связанные с применением методов террора во Франции, Испании и в Италии в 1890-е годы. Он-то все это хорошо помнил! Ошеломив наглядными примерами делегатов, Кропоткин стал требовать «самого вдумчивого, осторожного и внимательного отношения к террористическим методам борьбы». «Он горячо призывал учесть опыт терроризма, строго взвешивать каждый шаг и считаться с возможными последствиями террора как для самих товарищей, так и для всего движения»[1302], – вспоминал Александр Таратута.

Кропоткин также выступил с жесткой критикой использования экспроприаций денежных средств для пополнения казны анархистских организаций. Каким странным покажется это тем, кто верит в выдумки Ворошилова! Кропоткин предупреждал, прогнозировал, приводил примеры из жизни анархистов в других странах. «П[етр] А[лексеевич] с необычайной силой теоретической и исторической аргументации продемонстрировал перед нами все зло и разложение»[1303]

, к которым вело увлечение экспроприациями. Он говорил про деморализующее влияние легких денег, «напрасную трату жизней молодежи». И наконец, «экспроприация нарушает трудовой принцип»: «Только труд должен быть источником как личной жизни, так и жизни партии, говорил он. Наша пропаганда должна поддерживаться сочувствующими, рабочими, читателями наших газет; деньги буржуа нам не нужны – ни пожертвованные, ни украденные»[1304].

Гольдсмит утверждала, что под влиянием слов Кропоткина один из делегатов, приехавших из России, заплакал и обещал никогда не признаваться, что он анархист, если будет арестован при экспроприации[1305]. Но именно по этому вопросу делегаты «к соглашению не пришли», ибо «товарищи из России стояли на своем». Участники же съезда заранее договорились не решать вопросов большинством голосов, считая принятыми лишь те резолюции, на которых сошлись все делегаты

[1306]. Отказываться от такого популярного и простого способа пополнения касс своих организаций не собиралась ни одна из революционных политических партий в России. А сам Кропоткин вопроса больше не поднимал, поскольку считал неправильным публично «нападать на преследуемых», которым и так грозили тюрьма, каторга, виселица или расстрел[1307]. «Полемизировать же пр[о]т[и]в тех, кто думал бомбами и экспроприацией разрушить сущ[ест]в[ующи]й строй, было бы и бесполезно, и бестактно, и несправедливо»[1308]

, – писал он Марии Гольдсмит. В октябре 1906 года он выражал надежду, «что понемногу экспроприаторы войдут в общее течение» и проблема уляжется сама собой. «Полемика с ними только усилила бы их…»[1309]