Петрусь Потупа

— Эх, Никита, Никита! — с горечью оборвал Игнат. — «Панская воля», «спокон веку»… Душу царапают твои слова!..

— А я что — один? Вот же и люди говорят: «Скачи, враже, як пан каже», — смущённо усмехаясь, оправдывался Барабаш.

— «Люди»! А не ты говорил, что пан петлю подводит народу? И это терпеть? Панам — петлю, дядько Никита!

Словно ветер по лесным верхушкам, прошёл шелест по хате от смелых слов парубка.

Барабаш испуганно отодвинулся от Игната и оглянулся на окно.

— Ой, берегись, хлопче! Что ты такое говоришь? Слушать страшно. С такими думками не донесёшь головы до срока. Укажет панский слухач — и поминай хлопца у чёрта в кармане. Горячий ты, Игнат! В кого ты такой удался? Должно, в батька. И Семён такой скаженный был…

Но Игнат, с досадой махнув рукой, продолжал:

— Ты говоришь, Никита, что люди спокон веку служили панам. Неправда! Люди родятся вольными и, когда ещё панов не было, жили счастливо. Пришли паны, забрали волю, но люди не забывали про неё. Появлялся атаман, поднимал огонь над панскими крышами, и люди шли на панов грозою. Вот так было при Богдане, а недавно гулял с гайдамаками Гонта. О том кобзари поют, старые люди рассказывают.

— Чудно ты говоришь, Игнат!

— Каждый так думает, но молчит, носит на сердце. А молчать нельзя…

Барабаш открыл было рот, чтобы возразить, но дверь с шумом распахнулась, и в хату торопливо вошёл Иван Стукач. Хмуро оглядев из-под нависших бровей притихших селян, Стукач молча пообрывал сосульки с усов и только после этого объявил:

— Слыхали новость: с завтрашнего дня, по панскому наказу, вся громада пойдёт лес валить.

В хате поднялся шум. Люди заговорили все разом, перебивая друг друга.

Стукач разъяснил, что до весенней распутицы пан приказал рубить лес у балки Кривое Колено и свозить его на берег Дубравки. Весной он сплавом по большой воде пойдёт дальше.

— А кто ослушается, того на панскую конюшню, в розги, — так велел передать людям староста, — закончил при общем молчании Стукач.

— Так это что же такое? — растерянно оглядываясь, заговорил Потупа. — Вчера только засыпали лёд в панские погреба, а завтра — в лес!

— Кони не отдохнули, — сокрушённо заметил кто-то.

— Не будет конца панскому своеволию! — сказал Барма, поднимаясь.

Вслед за ним, торопливо докуривая люльки, топоча сапогами, поразбирали шапки и остальные. Хата опустела.

— Тату, а мы поедем? — спросил Петрусь, скатываясь с печи.

— Выходит, что так, сынку, — озабоченно потирая затылок, ответил отец.

14

В ЛЕСУ

Крепкие морозы неожиданно сменила оттепель. По-весеннему яркое солнце щедро лило на землю горячие лучи. Ещё недавно сверкающий сахарным изломом снег почернел и стал таять. Зажурчали ручьи. На проталинках показалась бурая, прошлогодняя трава. В мягком, прозрачном воздухе разлился тонкий запах набухающих почек.

Но люди, согнанные на рубку панского леса, не радовались: дороги, по которым свозили лес на берег Дубравки, превратились в труднопроходимые болота. Истощённые лошади падали, калечили ноги, застревали в топкой грязи. Всё труднее становилось доставлять на место добытый лес. А пан торопил. Управляющий, в свою очередь, подгонял старосту. Голова носился по лесу, кричал на угрюмо слушавших его людей, грозил, что отправит всех на конюшню, но ничто не помогало: работа с каждым днём шла всё хуже.

Наступил четвёртый день оттепели. Возивший брёвна Петрусь медленно поднимался на усталой лошади по лесистому косогору. Кругом, насколько хватал глаз, копошились тёмные фигурки людей, тащились уменьшённые расстоянием, словно игрушечные, кони.

— Эй, берегись! — протяжно доносился издалека предостерегающий крик, и вслед за этим грохот падающего дерева потрясал воздух.

Шум таял, и снова, торопливо обгоняя друг друга, как весенняя капель, гулко постукивали по лесу топоры.

Поднявшись на бугор, Петрусь увидел отдыхающего на бревне отца. Мальчик осадил тяжело водящую боками лошадь и спрыгнул на землю:

— Тату, слышите? Вода долину залила!

Степан посмотрел на окутанного паром Серко, на забрызганное грязью, возбуждённое лицо сына и нахмурился.

— Плохо, — проговорил он, вынимая дрожащими руками кисет.

Работающий с ним сосед, Ефим Деркач, закурив люльку, присел на пенёк.

— Беда, Степан, — поглядывая на осевший снег, сказал Деркач. — Продолжится теплынь — погубим коней.

Степан не успел ответить.

— Раскурились! — донёсся до них хриплый и злой голос.

Из-за деревьев показался взъерошенный, задыхающийся от усталости староста.

— Напустили дыму на весь гай! — продолжал он, махая свободной от посоха рукой по воздуху. — А работа не движется — стоит!

— Так что ж, и отдохнуть нельзя, Силантий Денисович? — поднимаясь с пенька, сказал Деркач.

— «Отдохнуть»! А ты свой урок выполнил? Говори: выполнил? — наступал староста на оробевшего Ефима.

— Такой урок, как пан управитель положил людям, хоть надвое переломись — не выполнишь, — глядя куда-то в лес, отозвался Степан.

Староста подался вперёд, будто его по спине хватили палкой:

— Вот как! Тебе панская воля не по душе! Не нравится?

Степан люлькой указал на лошадь:

— Видишь — на ногах не держится. А свалится? Тогда пропадать нам?