Пять портретов (Повести о русских композиторах)

В семье детей баловали, любовались ими, а Таня была любимицей родителей. И Чайковскому она казалась если не прообразом его героинь, то во многом сходной с ними. И наружностью, и способностями она выделялась среди сестёр и ровесниц. Правда, он мог заметить в ней некоторое высокомерие; в семье поддерживалась традиция, хотя и благородная с виду, но опасная: все чрезвычайно гордились близким родством с декабристами. С малых лет наслышались дети о подвиге деда и его жены и со временем стали невольно и себя считать людьми незаурядными. Александре Ивановне, вернувшейся из Сибири в Каменку, очень не понравилась такая кичливость. Со свойственной ей прямотой она напомнила старшей внучке о крыловских гусях, которые чванились, что их предки Рим спасли. Сама она была из небогатой и неродовитой семьи, к богатству не успела привыкнуть. В Сибири она трудилась, как простая крестьянка; праздность внучки удивляла и огорчала её.

— Что же ты, голубушка, не найдёшь себе дела по сердцу? — выговаривала она Тане. — Всё принцессой по земле шествуешь.

Но Таня была уверена, что для неё нет подходящего дела. Круг смелых, развитых женщин, которые учились, добивались самостоятельности, не привлекал её: Таню воспитывали барышней, все таланты которой должны помочь ей лишь в одном — сделать отличную партию. Её угнетало это воспитание, но не хватило сил выбрать другой путь. Изучать медицину, стать повивальной бабкой или даже врачом — какая будничная судьба! Для того ли бог дал ей красоту, острый ум, обаяние? Торная дорога — замужество, хозяйство? Прожить жизнь, как её мать, в вечных хлопотах и увянуть раньше времени — да ни за что на свете! Стать актрисой? Но для этого нужно призвание, а средние актрисы несчастны и жалки.

Чайковский часто слыхал от Тани такие признания.

Ей становилось тесно в родной семье — и всегда скучно. Скучно в убогой Каменке и в Петербурге, куда она изредка приезжала, скучно и за границей.

В последние годы она хворала и всё больше отдалялась от родных. Та отдельная жизнь, которую она вела, была им неизвестна и внушала тревогу.

Умерла она внезапно, на балу. Художник нарисовал мёртвую Таню — в бальном платье, с красной лентой в волосах, на её лице ещё остался след улыбки…[87]

Что же было общего у этой девушки, не знающей, куда себя девать, с волевой, решительной героиней Чайковского? Отчего, создавая свою Лизу, он так часто думал о Тане? Что сближало обеих? Одинаковая ли судьба: безмятежная юность и потом — ранняя гибель?

Да, конечно, и это. Но было и другое.

Перебирая в памяти прежние каменские годы, он приходил к мысли, что Таня действительно была незаурядной натурой. Природа задумала её широко, щедро. И когда во Флоренции Чайковский вспоминал юную Таню, её прекрасные свойства, надежды, которые она возбуждала и которые не осуществились, он видел перед собой своё будущее создание — Лизу.

И другие современницы, близкие, похожие, вспоминались ему тогда.

…Он едва узнал сестру, хотя и привык в последнее время к её болезненному виду. Седина в её белокурых волосах сообщала им какую-то мертвенную тусклость. Она с трудом двигалась, не из-за болезни только: стремление к унылому покою, к неподвижности, постепенно всё больше захватывало её. Она словно застывала в кресле за рабочим столиком.

Но она сделала над собой усилие, сама собрала на стол к ужину, позвала всех домашних. И в глазах у неё появилось знакомое выражение, с каким она встречала любимого брата, — они светлели и улыбались невольно. Какой это был контраст с её печальным, неподвижным лицом.

После ужина, который прошёл с механической оживлённостью, брат и сестра остались одни.

— Странная осень, — сказала Саша, — скорее похожа на весну.

…Они поговорили о её внуках, о Петербурге, о новой пьесе Модеста, но это был внешний разговор, он не мог заглушить внутренний, напряжённый диалог, в котором повторялись мучительные вопросы, а ответы были уклончивы. Есть вещи, о которых невозможно говорить вслух.

— …Помнишь воткинскую осень? — продолжала Саша тот внешний, не совсем безличный, но не самый необходимый разговор. — Как было весело, уютно. — И словно без всякой связи со сказанным, прибавила: — Наши родители были люди с чистой совестью.

— Ты в точности повторила нашу мать.

— Ах, что ты!

— Никто не может полностью отвечать за судьбу детей, — сказал он. — И наши родители кое в чём оказались бессильны.

Саша покачала головой.

Что он мог сказать ей? Чем успокоить? Только одним. Несмотря на поздний час, он подошёл к фортепьяно и стал тихо наигрывать конец своей оперы.

Саша утирала слёзы.

— Какой ты у нас счастливый! — проговорила она. — Может быть, так надо, чтобы ты единственный из всех нас достиг такой высоты. И все наши муки оправданы.

4

Ночью ему неожиданно вспомнилась Евлалия Кадмина.

Эта молодая актриса, умершая десять лет назад, была описана Тургеневым в повести «Клара Милич».

Кадмина была и певицей, и драматической актрисой. За это её прозвали «Рашель-Виардо»[88].