Пиковая Дама – Червонный Валет

Ферт внезапно напрягся: впереди на аллее замаячила подозрительная фигура в черном цилиндре, с тростью и в лаковых туфлях. «Ох, мама, боюсь, не доживу я до своих похорон…» Он расстегнул сюртук, взведя легким движением пальца курок револьвера, засунутого за пояс. Но тут же мысленно осадил себя: «Не дергайся… Нервных и суетливых вяжут быстрее. Помнишь Махоню? Тоже все бычился силой – ударом кулака, мол, дубовую дверь с кованых петель срываю… Да я их в труху! Всех порву, как грелку… ежели брать станут!.. А легаши взяли его, громыхалу, когда он на очке в орлиной позе сидел, и повязали, как бобика, – тявкнуть не успел. Так что скромнее, Фламинго, без помпы, ты не ухарь-пижон… не наивен, главное, не засыпаться. Возьмешь в клюв, что тебе причитается, встанешь на крыло и в престольную, на Неву. Там счастью помех не будет…»

Незнакомец в цилиндре, мирно, как веером, обмахиваясь газетой, продефилировал мимо – ноль внимания, ни слова, ни полслова, скрылся за поворотом.

Ферт снял занемевшие пальцы с рукояти револьвера, выждал еще минуту, напряженно вглядываясь по сторонам. Тихо. Только стайка детей играла у дальнего пруда в лапту. Их звонкие голоса беззаботно звенели над буйно разросшимися кустами сирени. Потом он углядел пожилого водовоза, тянувшего под уздцы мохноногую, низкорослую «монголку».

«Хватит испытывать судьбу». Ферт быстро поднялся, но отказался от мысли нырнуть в кусты. Напротив, нарочито неторопливым шагом он прошел под центральной аркой, на виду сторожа сквера, дворника и городового, который увлеченно грыз семечки. Оказавшись на несколько секунд беззащитно открытым, он ждал, что вот-вот раздастся окрик или прогремит выстрел.

«Нет, не стоит со мной разыгрывать эту партию. Если даже сейчас заложит уши полицейский свисток, я не поведусь на эту туфту», – стучало в висках. Алдон утер пот с лица, солнечный каскад света внезапно оборвался, он снова был в густой защитной тени листвы. Бледный, но внешне спокойный, погоняемый беглым пульсом, Ферт вышел сначала к соборной площади, затем круто свернул на набережную, где находилась биржа наемных экипажей допотопного вида, в которых провожали обычно покойников. Там же, правда, стояло с десяток и более сносных карет и пролеток; обедневшие баре и дельцы, гости города, не имевшие собственных выездов, охотно нанимали их для визитов и прогулочных вояжей.

Рядом с биржей, как водится, лепились пчелиными сотами разного рода питейники, забегаловки и бистро. «Из них время от времени выбегали извозчики с мятыми ведрами в руках – к фонтану, платили копейку сторожу, черпали замызганными ведрами воду и поили своих лошадей»[132]. Набрасывались они и на случайных прохожих с настырным предложением услуг, при этом расхваливая каждый свою кормилицу.

Лица, лица, бороды и усы, тянущиеся руки облепили Ферта.

– Ваше здоровье, не желаете?

– Куды прикажете, командер? С ветерком прокачу!

– К торговым рядам, в косоротовский трактир. Да не лапай меня, не баба.

– Не вопрос, вась-сиясь[133], – радостно зареготал жеребцом удачно заарканивший седока извозчик. – Один мумент. Усаживайте поудобнее свою недвижимость, ваше здоровьице, и айда! Гей, сизорылые! Мно-о-о!!

Шум, гам народной толчеи слились в общий гул, покрываясь раскатами грома от проезжавших по булыжной мостовой площади экипажей, телег, ломовых полков[134] и водовозных бочек.

– Эва, денек-то нынче какой закатился, одного загляденья! – желая более расположить к себе нанимателя, затянул извозчик. – А вы-сь даже не улыбнетесь, господин, быт-то с горем каким али с басней худой за пазухой ко́тите.

Не дождавшись ответной сердечности, возница рук не опустил и продолжил толочь словесный горох:

– Тутось нонче наш ездовой брат спорил, ваше здоровьице, что, мол, такое конница, а что кавалерия. Так вот как рассудили: «Конница, значить, это когда на конях, а кавалерия, стало быть, на кавалерах». Ха-ха… Ох, народишко… вечно из любого пустяка наговорит цельную бочку арестанцев, так ли, ваше здоровьице?

– Заткнись! Гони быстрее. – Ферт сыграл желваками. В голосе его слышались стальные нотки, от которых у извозчика пробежала по хребту нервная дрожь.

«Тише едешь – шире морда! – огрызнулся в душе возница, но голоса более не подал. – Ну его… от греха…»

Пока поднимались в горку, Алдон снова щелкнул крышкой брегета: «Успеваю. Еще двенадцать минут».

* * *

Перед глазами всплыла речным буем вечно настороженная рожа Якобсона, вкрадчивые слова и беспокойно-вежливые еврейские манеры. У этого фрукта была хорошая память на плохое и плохая на хорошее. Жил он тихо, уютно, почти незаметно, как моль в шубе, но при этом от жизни брал все, что мог, и проценты тоже. Исповедовал только одну истину: «И грязные дела дают чистую прибыль». «Вот уж действительно, как в куплетах, – подумал Ферт.

Жил на свете Хаим, никем не замечаем…

А жена рожала круглый год…

Что ж, пена всегда выше пива», – искоса поглядывая на проплывавшие мимо строения, подвел черту каторжник.