Пиковая Дама – Червонный Валет

А потом, когда уже не было сил лицезреть эту колдовскую магию на ветру, Алексей перевел взгляд на воду и подавился жутью… В черной воде мимо него безмолвно проплывали белые лица без тел. Но в их немоте и покое ему слышался не то мучительный стон, не то плач, заглушаемый шумом прибоя. Трезвея от сознания беды, он рванулся на берег, но что-то принудило его еще раз взглянуть на это наважденье. Ему хотелось кричать, но крика не было, ему хотелось бежать, но паралич столбняка держал Алешку на месте… Он узнал эти три лица, что, как белые хлопья снега, тихо кружили теперь у его посиневших колен. Первое принадлежало его крестному – Василию Саввичу Злакоманову, второе – маменьке, а третье его Басе…

Кречетов насилу вырвался из кошмарного плена, смахнул со лба прилипшие волоса и встретился взглядом с Гусарем.

– Що, опять кредиторы снились? Я тоже не люблю брать в долг. Занимаешь чужие, отдаешь свои и навсегда. Ну будэ… расхмурься, це ж тэбэ старит. А то возьми, як гарный казак, палицу-выручалицу да отгуляй по бокам своих ростовщиков. Пусть не у тебя, а у них голова болит, что ты долг отдавать не будешь. А може, тоби опять твоя панночка снилась? Если да, то подробности своей страсти оставь при себе. Только прими совет: бабы ждут признания, то бишь ошибки требуют. Хошь халвы? Я вчера из жадности два фунта в лопаткинском взял.

– Может, ты из жадности оба и съешь?

Алексей хмуро поднялся и, продолжая находиться под чарами сна, пошел умываться. В полдень, когда он собрался с визитом примирения к Вареньке, училище облетела черная весть об убийстве мецената Злакоманова. Это был сильный удар, разрушивший все планы Кречетова. Горечь утраты клевала сердце, а слезы отчаяния саднили глаза, которые помнили живописную натуру купца, яркого во всем – в своей биографии, внешности, манере говорить и делать добро, в своей разносторонней и бурной талантливости.

А потом были похороны Василия Саввича, которые зато́рили движение на главной улице города, и чинная речь губернатора. Алеша помнил ее едва ли не наизусть. После глухого топота толпы, причитаний родни и церковного колокола, после всего этого путевого лязга глубокой и особенно гнетущей показалась Алексею тишина погоста. Слышен был только перепев ветра в зеленых кронах берез, шелест бабьих платков и хриплое карканье ворона – вещей птицы. Затем в тишине раздался губернаторский голос:

«…От нас ушел большой души человек, реформатор и деятель, природная суть коего никак не укладывалась в правила типической жизни, в ее устоявшийся быт. Кто в нашей губернии, да что там… по всей Волге-матушке не знал сего неутомимого труженика? То-то и оно, други, то-то и оно… Всю жизнь он работал, как один день, верой и правдой служил процветанию края и в любое дело вносил истинно русскую смекалку, живость ума, и я не ошибусь, если скажу, – даже некую удаль! Не было, должно быть, ни одного явления, кое не казалось бы ему, дражайшему, смертельно любопытным и заслуживающим пристального внимания.

Безвременно ушедший от нас Василий Саввич, первогильдийный купец, человек слова и дела, никогда не был смиренным наблюдателем ни в личных делах, ни в общественных. Он без оглядки вмешивался в жизнь и любил делать все своими руками. Сие последнее свойство, доложу я вам, присуще всем талантливым людям и жизнелюбцам. Насколько я знавал покойного, а мы с ним были закадычные друзья, он никогда не был склонен к резиньяции[135]

или упадническим раздумьям. Все это было чуждо его кипучей и праведно пламенной православной душе…»

Губернатор продолжал что-то еще с пафосом говорить об убиенном, но Алексей уже не слышал, а только видел Федора Лукича. Его высокопревосходительство, выделяясь статной осанкой, стоял, высоко подняв обнаженную, посеребренную сединой голову. Кречетов видел отчаянье в его взгляде, дрожащие губы под густыми усами, и скорбно потупил глаза.

Глядя на спокойное лицо покойного, на его большое, даже в гробу пышущее мощью и силой тело, Алексей сквозь слезы подумал, что такому богатырю, как Злакоманов, следовало бы жить во времена Запорожской Сечи, дикой вольницы, отчаянно смелых набегов и бесшабашной отваги, о которой так любит рассказывать Гусарь. «И то верно, – подумал Алексей, – дядя Василий по строю своей души и по внешности был образчиком того человеческого склада, коий мы называем “широкой натурой”. Это выражалось у него не только в необыкновенной щедрости и доброте ко мне, но и к театру, к церкви, к другим людям. Впрочем, он и от жизни тоже требовал многого. Ежли просторы земли, то уж такие, чтобы захватывало дух, ежли работа, то чтобы гудели руки… ну а если бить – так уж сплеча». Он вспомнил, как Василий Саввич, багровея сердцем за него – своего крестника, в два счета завязал узлом кочергу на шее толстомордого Туманова и пригрозил тому скорою расправой. Вспомнил и поразился: «Это ж какую надо лютость иметь, чтобы такого силача, как Василий Саввич… и удавить». Впрочем, волосяная петля, о которой точил лясы народ в Саратове, – вещь особая, требующая не столько силы, сколько сноровки, хладнокровия и быстроты.