Пиковая Дама – Червонный Валет

Еще на подъезде Алексей увидел с десяток-другой соседей, толкавшихся у их дома. С утра прошел дождь, и люди месили свежую грязь, бубнили вполголоса и внимательно присматривались к подъезжавшим братьям, словно не могли в них сразу признать знакомые лица и голоса.

У ворот их встретил с тяжелого похмелья отец, по его серому мятому лицу было видно: он вышел с дурной вестью.

– Как она? – Алексей спрыгнул с подножки, обнял родителя.

– Хуже ей, мученице… Совсем плохая… – По непробритым щекам катились слезы. – Час назад поднялась с постели… сделала шаг и упала. Благо соседка при ней была, водицы испить выходила в сени… Подняли мы родимую, уложили. Доктор сейчас у нее, сказывал, глаз не открывает.

Какие-то секунды братья стояли молча, понурив головы, затем через толпу соседей вместе с отцом поспешили в дом, на второй этаж, в спальню умирающей маменьки.

В горнице они столкнулись с доктором, который, закончив осмотр больной, возился с замками своего пузатого саквояжа.

– Это удар, – тяжело вздыхая, заключил он. – Состояние архикритическое. Не уверен… выдюжит ли она, голубушка, до утра… Пульс едва уловим. Однако сейчас она в памяти. Простите, все что мог… Увы, нынешняя медицина бессильна что-либо изменить. Крепитесь, сейчас и ей, и вам необходимы стойкость и мужество.

Алексей, весь оголенный нерв, первым вошел в спальню, преклонил колено и, взяв в ладони бледную руку маменьки, трижды поцеловал ее.

Людмила Алексеевна заволновалась, с беспомощной обреченностью посмотрев на вошедших. Похоже, ей необходимо было что-то сказать, но вместо слов ее запавшие глаза заискрились слезой.

– Мама… Маменька, дорогая, это мы, твои сыновья, и папенька! Мы здесь, рядом с вами! Вот Митя… Вы только ради всего Святого не оставляйте нас.

Белые, словно натертые мелом пальцы матери безвольно продолжали лежать в ладонях Алешки, и право, трудно было понять по ее неподвижному, ставшему аскетичным, с заостренными чертами лицу: разумеет ли она что-нибудь либо нет.

– Мама… ма-ма, дорогая! – Дмитрий, краснея глазами, упал на колени с другой стороны кровати, уткнулся лицом в бордовый край одеяла. Плечи его содрогались, из груди вырывались рыдания.

Прошедший июль они поочередно ухаживали за маменькой в этой тяжелой и последней болезни. Но та, похоже, не хотела дальше бороться за свою жизнь, несмотря на всю заботу, которую ей оказывали домашние и приглашаемый каждую среду эскулап. Измученная и уставшая от беспросветности бытия, она и вправду с нетерпением ждала скорейшего освобождения.

– Господи, прости… Пресвятая Троица, помилуй нас… посети и исцели немощи наши, имени Твоего ради… Прости меня, любушка! Безвинно загубил я тебя… каюсь… Прости, картина-любовь моя единая. Не возьми в обиду… Благослови детей наших в сердце своем. Вот они, милая: и Дмитрий, и Алексей. Благослови и отыди с миром. Не страшись смерти. Бог-Отец наш простил тебя. Он, Благодетель, любит тебя. Прости меня, изверга.

С этими покаянными словами отец, как и дети, рухнул на колена и, прижавшись дрожащей щекой к ногам умиравшей, обоняя густой запах восковых свечей, что в изрядном количестве горели в спальне, зашелся горькими и обильными слезами нестерпимой боли и жалости. И плакал Иван Платонович и о ней, некогда молодой и красивой, сердечной и кроткой, родившей ему двух сыновей и доверчиво ждавшей все последние десять лет от него, деспота, хоть какой-то теплоты и ласки; плакал и о себе – завтрашнем вдовце, о своей несложившейся, неуклюжей жизни, о жалкой доле спившегося человека; о прежних замыслах, которым уж никогда не случиться; о никчемных своих письмах и жалобах городскому начальству; и снова о своей покорной жене; о детях, с которыми он давно потерял общий язык и светлую радость общения, и плакал, плакал, плакал… Плакал навзрыд, с бережной жадностью в последний раз обнимая и трогая давно забывшее ласку тело жены, которое у него навсегда отнимала стоявшая в изголовье смерть.

Страшно было смотреть на эту картину: на троих стоявших на коленях мужчин, приникших лицами к неподвижным складкам покрывала, еще живого последним биением сердца.

А потом вместе с приходским священником Никодимом спальню умирающей запрудил народ. Комната накалилась глухим и тяжелым безмолвием траура. Слышно было, как надсадно скрипели половицы под ногами соседей, как угрюмо дышала в своей сердобольности любопытствующая толпа. Высоко под потолок взлетел бабий плач, сплетаясь в венок из слез с другими женскими голосами.

Отец Никодим загудел молитву, спальню окутало ладаном… Алексей, захлебываясь горем, выбежал из дому – маменька так и не приходила в сознание. Путаясь в чувствах, теряя твердь под ногами, он огляделся на крыльце. Над соседними крышами домов поднимался из труб кудреватыми тающими столбами дым. С улицы тянуло жженым бурьяном и золой. «Сколько же времени прошло? Час? Два? Три?..»

Из заволжской степи нарастала ночь, богато сгущая краски. Над колодезным журавлем зависла в смущении юная звездочка, застенчивая и светлая, как невеста на первых смотринах.