Пиковая Дама – Червонный Валет

…Потом табунившийся у могилы народ пропел «Вечную память» и с непокрытыми головами потянулся в город. Ушли и они с Гусарем.

Хмуро и безлико, в обыденной бытовой суете, в утренней и вечерней молитвах прошла неделя, может быть, две, прежде чем Алексей почувствовал, что заводь его души наконец обрела покой. Хотя настроения продолжали быть разными: то облачком, то тучкой набегали они на сердце. «Жизнь человеческая только на первый взгляд кажется прочной штукой, – думалось ему в те дни, – а на поверку куда как хлипкая вещь… Пожалуй, сродни муравейнику при большой дороге времени, где что ни день свои страхи и болести, радость и горе, да мало ли чего еще?..»

Вечерами, когда заботы сменялись отдыхом, Кречетов, чтобы отвлечься, много читал, благо в библиотеке «потешки» имелся солидный выбор отечественной и иностранной литературы. Сносное знание обязательных трех языков[136] позволяло приобщиться не только к русской, но и к западноевропейской поэзии. Хрустальные ноты лирики как никогда были созвучны строю его израненной души. Изящная словесность о любви к женщине, друзьям, природе, Богу… все эти зерна вечного попадали на благодатную почву… Правда, с наступлением нового суетного дня посещало нередко и сомнение: «Возможно, это всего лишь пух тополиный? Никому не нужный…» Однако, сам вдохновленный, получавший крепкое душевное здоровье от святогоров русской поэзии, Алексей полагал, что доброе, честное слово, сказанное обычным человеком, «далеко-о в душу-сердце летит…». Он стал чаще хаживать в храм, больше ставил свечей и благословлял Господа, потому как верил в Него без лишней горластой помпы, но торжественно и бесхитростно: и как русский, урожденный в почтенном православии, и просто как человек с незлобивой душой, который в соборности церкви черпает для себя и силу, и любовь, и защиту, и духовный простор, и радостную печаль.

Но, видно, такой крест довлел над семейством Кречетовых, с давних пор несшим тяжелое бремя невзгод, нужды и сердечной горечи, которое с новой силой обрушилось на их головы.

Это случилось в первое воскресенье после Петра и Павла. Был полдень, Алексей уже успел побывать на утренней, как в дверь дортуара без стука ворвался Дмитрий. Бледный, без лица, с растерянными глазами, он испугал младшего брата. Сердце у Алешки оборвалось.

– Что?! – только и смог выдохнуть он.

– Собирайся, мать при смерти. Велели за тобой бежать.

У Алексея затряслись руки, перед глазами замельтешили черные, алые пятна. Слова не проронив, он бросился шнуровать башмаки.

«Святый Боже, Святый Крепкий, помилуй нас! Неужели треклятый сон сбывается? Пресвятая Троица, как в воду глядел… – пульсировало в висках. – Только бы поспеть, Господь милостив, может, обойдется?..»

Спешно вышли из училища и бегом до извозчика, что по Митиной просьбе поджидал у ворот ограды.

Действительно, последний месяц маменька слабела на глазах; с каждым днем жизнь уходила из нее. Митя прежде уверенно говорил: «Если больной дотягивает до весны, то летом уж точно не жди кончины». Но выходило наоборот. Людмила Алексеевна кое-как протянула время посадки семян и прополки сада и еще держалась Божьей милостью до «Петропавловок». Но вот прошли и эти сроки, и когда в полях отчаянно хмельно пахнуло медуницей и пчелы перестали давать покой своим слюдяным крылышкам, маменька слегла окончательно. Теперь уж она не вставала, а по ночам и туманной ранью начинала метаться в душной постели. Взгляд ее наливался беспамятством, она называла приходивших соседей именем мужа, не узнавала детей и только жадно молилась Пресвятой Богородице да путано вспоминала о том, что давно кануло в Лету, о людях и родственниках, которых сыновья, как ни силились, не могли припомнить. Многое бормоталось ее бледными устами и из мудрости святых Отцов.

«…Отчего мы осуждаем своих близких и кровных? – чаще другого вспоминала она речи старца Серафима из Сарова, глядя на серьезные лица своих детей. – Оттого, что не стараемся познать самих себя. Кто занят познанием самого себя, тому некогда замечать недостатки иных. Осуждай дурное дело, а самого делающего не тронь. Самих себя должно считать самыми грешными из всех, и всякое худое дело прощать ближнему. Притом дверь покаяния всем отверста, и неизвестно, кто прежде войдет в нее – ты ли, осуждающий, или осуждаемый тобой».

И сейчас, раскачиваясь и подпрыгивая на выбоинах в тряской пролетке, видя рядом с собою суровый и хмурый профиль старшего брата, Алешка вспомнил необыкновенно остро запавшие в душу слова маменьки: «…умейте прощать родным, будьте терпимы и великодушны друг к другу».

– Митя, – хрипло, в самое ухо, обратился он к брату. Тот сухо посмотрел ему в глаза, точно отрезал: «Знаешь, мне надоели твои зеленые сопли о “дружбе” и “мире”. Ты ведь у нас взрослый, а я, братец, не нянька. Поступай как знаешь».

Алешка покраснел, но глаз не отвел и, не требуя от старшего покаяния и братских объятий, тихо сказал:

– Я был зол на тебя, Митя… Я был неправ, прости…

Брат промолчал, глядя себе под ноги, потом жестко чиркнул спичкой и раскурил папиросу – примирения не получилось.

* * *