Пиковая Дама – Червонный Валет

– Тьфу! Кацап ты был, кацапом сдохнешь… – разочарованно махнул рукой Гусарь. – Все вы одним миром мазаны. У нашего брата хохла честь тильки через кровь и мясо, силой отнять можно, а вы сами готовы отдать. Куда тоби такому дурному в пекло лизты?

– Тебя не спросил! Нашелся атаман. Лихо у тебя получается за меня шашкой махать! Нет уж, уволь – сыт. Тебе налево, мне направо.

Гусарь со слабеющим интересом посмотрел на спешно одевавшегося Алексея и мысленно хмыкнул: «Ну, ну… нехай пошукает свое счастье в крапиве… Поглядим. Это ж ведь дело нехитрое: есть люди, коим приятнее думку кахать о том, що пчелы жалят, нежели що они мед дают».

* * *

От театрального училища до дома Снежинских полчаса бойкого ходу, в пролетке вдвое короче, но на улице, как назло, только ветер кружил пыль. Кречетов плюнул в сердцах и поспешил на своих двоих знакомой дорогой; благо под горку, туда, где золотилась рябью под солнцем красавица Волга, туда, где сердце и душа его познали счастье.

От квартала к кварталу его высокие скулы ярче полыхали румянцем, мысли мчались, как лошади по утоптанному шляху: «Только б успеть… Может, еще не уехали…» А память – эта вольная птица в акварельной полуде небес набирала высоту, распластав крылья, выплескивая все новые и новые воспоминания.

…Он лежал на спине, раскинув руки. Загородная тишина вязала наслаждение. Через сомкнутые веки солнце алым мячом смотрело в глаза. Горячий ветерок лениво полизывал тело, временами покрывая его мурашками озноба. Кожа на бедре Вареньки, раскаленная, что нагретый фарфор, коснулась ноги Алешки. На загородных вылазках ему были чужды проказы лукавого Эроса. Состояние внутреннего стеснения, испытываемое им в иной обстановке, кроме интимной, стирало возможные порывы. Он осторожно отодвинул ногу. Мягкая прохлада от воды, щелканье и пересвисты птиц, тихий голос листы убаюкивали. С ласковой теплотой песка в тело приходила и сладкая дрема забвения.

– Тебе не нравится? – с возмущенной веселостью сказала она. Быстро привстала, придвинулась вплотную к нему. Сырая прохлада еще не высохшего кружевного белья прижалась к груди Кречетова, стянула темные пятачки сосков. Шафранная соломинка заплясала в одной из его ноздрей, вызывая неуемное желание чихнуть. Он некоторое время держался, морщил нос, покуда хватало выдержки. После чего был выброшен белый флаг.

– Сдаюсь, хватит!

– Ух ты какой, хватит ему! – игриво говорила она. – Нет уж, терпи… Кто мною брезгует? Кто меня не лю-у-бит?

– Ну, Улиска, не мучай меня. Я сда… сда… пчхи-и-и!

– А-а, попался, который кусался! Вот тебе, вот!

У Баси было явно дурашливое настроение. Навалилась телом на Алешку, всеми уловками пытаясь еще пощекотать острой соломинкой.

Кречетов упивался круглыми, что спелые яблоки, тугими грудями, золотым пиршеством волос, стройными бедрами, малиновым ртом, которые в беспорядке попадались под его губы и пальцы.

Они не заметили, как кубарем скатились с белого покрывала, и, продолжая дурачиться, угодили в коровьи лепешки. Охая и ахая, перепачканные, но счастливые, они подняли гам на всю безлюдную песчаную косу и, схватившись за руки, кинулись в воду…

В очередной раз бултыхая ногами, смывая бурый клей ила и песка, Барбара прильнула к нему и, опустив голову на плечо Алексея, с трагичным пафосом всхлипнула:

– Так вот почему вы, сир, отодвинулись от меня? Поцелуйте меня… c’est à présent ou jamais, – прошептали ее губы, – nous aurons ce qu’il nous fait[138].

– C’est ce que je ferai[139], – также шепотом, в унисон прошептал он и приник к ждущим губам.

– Dostarczylam się wiele przijemności[140], – уже по-польски сказала она и, перебирая пальцами пряди его длинных волос, улыбнулась. – Но так целуют знамя, mon cher… Может быть, правы те, кто утверждает: «La querre gâte le soldat»?[141]

А у нас с вами, сир, война или мир?

– О, несравненная леди, вы же знаете, сколь самоотверженно я люблю вас вот уже… м-м, дай бог памяти… скоро полгода… Но это для меня срок, равный вечности. Любовь к себе, что доселе жила во мне, это было ничто, подобно праху… Любовь к вам, о прекрасная, высокочтимая Улиска, есть венец души человеческой, самая жизнь! – выпалил Алексей. Осторожно дотронулся губами до ее душистой полуприкрытой груди. Вдохнул свежий запах прогретой солнцем кожи. В этот поцелуй он постарался вложить всю нежность, которая только жила в нем. Она ощутила это и ответила тем же…

– Алеша, право, не знаю, что со мной делается… Порой мне кажется, я умру, если мы расстанемся…

Барбара не смотрела ему в глаза. Складывалось впечатление: это признание нелегко далось ей.

– Бася…

Она порывисто повернулась к нему, розовые, в милых морщинках губы подрагивали. Алешка забыл про слова – да и к чему они? – крепко обнял девичьи плечи… Так они долго и славно сидели на деревянных мостках, скрытые от чужих глаз густой щеткой тальника, буйно разросшегося вдоль берега, и рассматривали в прозрачной бутылочной зелени воды дно с глубокими черными вмятинами своих следов.

– Видишь, те, что большие, – это мои, те, что поменьше, – твои… Правда, здорово, что среди них не путаются чужие?