Пиковая Дама – Червонный Валет

– Чему обязан? – Облачко табачного дыма недружелюбно заколыхалось над его головой. – Вы тоже из земельного ведомства? Так вот, зарубите на носу: я не идиот, а мой барин тем более! Никто вам доплачивать не собирается. Так и знайте – дудки! Что? К черту ваши условия. Нашли дураков! Мы тоже с усами – законы знаем. Вам стоило бы пошевелиться пораньше! Когда, понимаешь, здесь был прежний хозяин! Вы от Мокея Ниловича? И не от городничего? Вот тебе раз, редька с хреном! Что ж я ору-то, как блажной? – Один вопрос наскакивал на другой. Чернобровый управляющий с досады звонко хлопнул себя по ляжке, но, видимо, успокоенный тем, что молодой человек не из чиновничьей стаи, уже спустив пар, более ровно и доверительно сказал: – Этот подлый поляк Снежинский обвел нас вокруг пальца… Продал, понимаешь, эту развалину через подставное лицо. И эта афера, херова сила, сошла ему с рук! Но одного-с я не потерплю – чтобы доброе имя моего господина, равно-с как и мое, трепали какие-нибудь проходимцы… и болтали о фамилии Веревкиных всякие там гадости. Более того, скажу вам, сударь… Нет такого гнусного дела в России, кое не связывали бы с поляками. Не удивлюсь, ежели сей подлец окажется шпионом. И не смейте мне возражать, молодой человек. Без пользы и глупо. Барин мой, понимаешь, лицо должностное, премного важное… у него-с на сей счет есть предписание. Эй, Ефим, бестолочь косорукая! Да придержи ты наконец эту чертову кобылу! Сервизы все перебьете! Шкуру спущу!! А вы, собственно, кто будете? – мгновенно переключаясь с одного на другое, вновь обратился к Кречетову управляющий и подозрительно заглянул тому в глаза.

– Давно они уехали? – упавшим голосом поинтересовался юноша.

– Кто? – обостренно насторожился чернобровый.

«Действительно, идиот», – подчеркнул для себя Алексей и терпеливо уточнил:

– Прежние хозяева.

– Да третьего дня, понимаешь. Вы, простите-с, кем приходитесь Снежинским? Или просто так-с… пытаете любопытство?

– Просто… – потерянно прозвучал ответ. – Извиняйте.

Новоиспеченный управляющий с нескрываемым разочарованием посмотрел на юношу и вдруг, догадавшись об истинной причине прихода молодого человека, чмокнул губами:

– Увы, понимаешь, увы… Времечко, когда мужчины-с были решительны и бесстрашны, а бабы-с прекрасны и преданны… безвозвратно кануло-с. Нам в наследство остался лишь принудительный ассортимент к розам – их шипы, понимаешь. Тьфу на них, редька с хреном.

Дверь захлопнулась перед Алексеем, как последняя страница истории его любви. В горле запершило, а на ум пришло ехидное Сашкино: «…Варила Ева Адаму варенье из райских яблочек». Что ж, верно говорил поэт: «О женщины, непостоянство ваше имя».

Он побрел восвояси несолоно хлебавши. На выжженной душе его была седая зола, а в раненом сердце, как осколок былого, звенела и ныла холодная строчка из Басиного письма: «Увы, не все дороги мы выбираем сами. Иногда они выбирают нас, и это называется – судьбой».

* * *

После смерти своей жены Людмилы Алексеевны Иван Платонович вконец потерял почву под ногами и люто запил. Это была уже не жизнь, а будничное житье-питье. В комнате на первом этаже, где «бережничал» он, воздух без перемен стоял тяжелый и спертый, крепко шибало старым табаком и кислым запахом браги. И если случалось, что хозяина не было по какому-то недоразумению в доме, то вошедшему с улицы все здесь красноречиво напоминало о последней попойке.

И сегодня, со стоном поднявшись с кровати, как раненый боец, он тем не менее с утра озадачил себя любезным вопросом:

– Что будешь пить? Пиво, вино или водочку?

Вопрос был риторическим, однако Иван Платонович, почесав небритую щеку, допил оставшуюся со вчерашнего водку, содрогнулся всем телом и оперся кулаками о стол. В такой позе, с закрытыми глазами, он постоял некоторое время, давая разлиться благостному теплу по жилам. Затем, взбодрившись, философски уставился в пустой стакан, приподнял его, снова опустил на стол, словно взвешивал на весах совести все «за» и «против». Внутренний голос категорично говорил: «Хватит, Иван. На сегодня хватит! Дай себе роздых, здоровье – оно тоже не железное. Тебе и врач о сем сказывал…» «А я, может, и пью с горя, что врач запретил мне пить, – мысленно огрызнулся он и весомо добавил через икоту: – Я, чтоб ты знал, голубь, пью не больше ста грамм, но выпив соточку, становлюсь другим человеком, а тот, сволочь, жрет очень много. Ну-с, а после шестой рюмки сей заразы уволь… мне не по силам уже отстоять свои убеждения». Иван Платонович постоял еще малость у стола, испытывая муки Тантала, который никак не дотянется до водки, и снова почесал небритую щеку, только на этот раз левую. Трещавшая голова его, с примятыми со сна остатками волос, уныло торчала на щуплом туловище, охотно принимавшем всякое положение, кроме требуемого.