Пиковая Дама – Червонный Валет

Она коснулась губами его щеки.

– А вон, видишь? Нет, не там… прямо под нами, вон, вон… на самом донце лежит, как золотой самородок, язь!

– Ой, правда, какая рыбина, какая прелесть! Как ты сказал?

– Язь.

Алешка бросил в щербатую щель мостков камешек, и вспугнутая рыба, блеснув кольчугой чешуи, величаво ушла в струящуюся глубину серебристого плеса.

Они помолчали. Где-то далеко по воде разносился мирный чавкающий звук рыбацких весел, воздух чертили синие, красные, желтые стрелки стрекоз, а вокруг ни души, и все, решительно все было пропитано полуденной ленью.

– Господи, как хорошо! – Алешка перекрестился и набожно поцеловал болтавшийся на груди нательный крестик. – Ваш католический иной, правда?

– Да, более строгий. Без лишней восточной вычурности.

– Покажи. – Он пропустил мимо ушей ее булавочный укол.

Барбара с готовностью выудила распятие на золотой цепочке. Оно действительно было лаконичным, без затей, до душевной унылости.

– Бася, ты даже не представляешь, как я благодарен судьбе… как счастлив. Знаешь, какая у меня была жизнь без тебя?

– Не надо, ведь я рядом…

Они встали и в одном исподнем, такие непривычные, но домашние, пошли к сбитому покрывалу, к перевернутой плетенной из виноградной лозы корзинке, из-под которой рыжими бильярдными шарами выкатились яблоки. Кречетову казалось в те солнечные минуты, что он и Варя – это одно целое, неделимое, вечное. «Когда-то все равно придется уйти из жизни, так, право, лучше умереть вместе. Зачем жить одному. Я сойду с ума».

Ветерок скакал резвым жеребенком по сонному берегу, заставляя морщиться лицо воды. Девушка задумчиво надкусывала лакированный бок яблока, мило щурилась на солнце и тихо напевала мелодию. Это была его музыка, вернее, один из многих лирических романсов, написанный им на стихи брата. И романс этот в ее устах звучал уверением их вечного союза.

Алексей лежал на животе и делал вид, что читает Байрона, а на самом деле исподлобья зачарованно смотрел на Снежинскую. Он крепился, стараясь сохранить спокойствие. Удавалось это с великим трудом. Но как знать, возможно, именно благодаря своей воле, гасившей брожение внутренних чувств, он и мог молча восхищаться ее благородным лицом, грацией, радоваться сознанию, что есть такая на земле Бася. И что Бася эта его. Его! Его!! И что не только он любит эту прекрасную польскую барышню, но и эта прекрасная польская барышня тоже любит его. Ему до крапивного зуда желалось говорить Барбаре бесконечные нежные слова о ее красоте, совершенстве, о своих чувствах к ней, но слов этих не находилось, ровно кто-то сторонний украл их из тайника Алешки. Он ласкал вкрадчивым взглядом ее белые лодыжки и пальчики ног, что виднелись из-под рюшек еще не совсем просохшего белья, любовался изящным изломом хрупких ключиц, девичьей линией шеи, а пальцы его рук перетирали в муку золотые зернышки речного песка…

– Хочешь? Давай угощайся! – Она протянула половинку яблока. – Э-эй, очнитесь, пан кавалер! Czy się panu nie nudzi? Może zagralibyśmy w karty?[142] – Она выразительно кивнула на лежавшую у ее колена колоду карт и тут же спохватилась: – Прости, я опять забыла… ты не знаешь нашего языка.

– Нет, не хочу. Благодарю, Улиска.

– Почему ты так зовешь меня – Улиска?

Она надкусила сочную белую дольку, прозрачные, подсвеченные солнцем капли брызнули и скатились по нежному подбородку.

Алешка пожал плечами:

– Наверное, потому, что ты самая настоящая Улиска… Есть для меня в этом что-то неуловимо ваше – польское…

– Хм, не думаю. – Верхняя губка ее озадаченно дрогнула. – Скорее Уршуля…

– Тебе не нравится? – Он потянулся за табачной коробкой.

– Kto wie?[143] – Бася пожала плечами. – Просто непонятно и смешно. А вообще, кто это такая или такой?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. – Кречетов загадочно улыбнулся.

– Как это? Называешь Улиской, а сам не знаешь… To niesłychane. Protestuje![144] – Девушка шутливо погрозила пальчиком. – Так не бывает.

– Как видишь, бывает иногда. Ей-богу, сам затрудняюсь объяснить, что это за зверь такой… Но ручаюсь головой, что ежели ты пойдешь сейчас на мосток и посмотришь в воду, то вы, пани, как пить дать увидите Улиску…

Они от души рассмеялись.

– Ты что-то хотел мне сказать? Я перебила тебя…

– Я? А-а… да, пожалуй.

– Говори же. Зачем подавляешь в себе желания? Или у вас, сударь, есть от меня тайны?

– Как же… от вас, моя госпожа, попробуй скрой хоть что-то…

– Вот как? Я и не знала – браво! Ну-ка признавайтесь, пан Секрет.

– Варенька, каюсь, я просто еще раз жаждал сказать миру, какая ты прелесть. Но это не те слова. Увы… Мой черствый, грубый язык…

– Ну и ну! Charmant[145]. Да вы страшный обольститель, пан Сердцеед. – Снежинская снова погрозила пальцем. Прилегла на живот, ткнулась носиком в русую бровь Кречетова и с характерным для нее милым акцентом тихо сказала: – Алешенька, тебе, пожалуй, не понять, что значат для нашей половины комплименты.

– И что же они для вас? – Он выпустил на волю мятежную, ломкую струйку дыма.