Пиковая Дама – Червонный Валет

– Экий ты, братец, флюгер-вихляй, – кротко упрекнул он себя. – Так и шландает тебя туда-сюда, не дело… Как-с тут не поправить нервы, помилуй бог? Нет, брат, шалишь… в моих палестинах можно сдохнуть от голода, но от жажды – черта с два. Горло у меня здесь никогда не пересыхает, как у некоторых! А ну-ка вздерни себя, Ванюша, еще махонькой, а там и рассвет мысли будет, разглянется, стало быть, пить тебе или нет.

Слегка засуетившись в дверях, он шаткой походкой дошел до буфета, трясущейся рукой ухватился за дубовую дверцу.

– Ладно, не скрипи, мать, и так тошно… – погрозил он молчавшей дверце и настежь распахнул буфет. Опухшее лицо просияло: винные и водочные бутылки стояли на полках, как снаряды, начиненные весельем. – Ну-с, разве не молодец я? Запас изрядный, ай да Платоныч, ай да сукин сын. Пусть упрекает Лексий, «выпился, дескать, отец, в забулдыги…». Сопляк! Плевать я хотел на его морали… Еще покойница мать всю плешь проела, холера ее все взять не могла. Ну, теперь-то ладно… отыгралась гармонь, земля ей пухом, та еще была пила, язвить-то в душу.

Он захохотал, подмигнул бутылкам и, высунув язык, показал его миру. После этого вдовец откупорил выбранный полуштоф и, продолжая рассуждать вслух, налил себе в чашку.

– Помилуй бог, за окном утро, а меня одолевает такая жажда, что и рекой не залить.

На минуту в столовой стихло: слышны были только требовательное мяуканье оголодавшей кошки да жадные журкающие глотки хозяина.

– Эк, хорошо… – Иван Платонович, сырея глазами, судорожно занюхал рукавом «беленькую» и, углядев смотревшие на него немигающие ждущие глаза кошки, погрозил ей кулаком: – Гипнотизируешь, стерва! В культурную все играешь? Благовоспитанно лапками перебираешь, сука, и жмешься тут по углам? Чего молчишь, гнида? Осуждаешь? Дескать, хозяин опять пьян? А я, может… за могущество!.. А ну, брысь с глаз моих, будешь тут когти точить да блохам своим начес делать! В подполе мыши в лапту играют, а она, ишь, сюда пировать повадилась. А ну, пошла вон отсель!

Иван Платонович с налитой серьезностью пьяного человека схватил фаянсовую солонку со стола и запустил ею в настырную кошку. Та спружинила на всех четырех, обиженно мявкнула и шмыгнула прочь серой тенью на улицу – хвост трубой.

– Ну-с, так-то благороднее, помилуй бог! – Он присел на стул и нервно оглядел столовую. Взгляд блуждал от окна к двери, по потолку к обшарпанным, давно не знавшим ремонта стенам и обратно к бутылке. Приметив разбитую солонку и рассыпанную у порога соль, отец непроизвольно сложил губы в виноватую улыбку:

– Соль-то, она, братец, к ссоре, ежели просыпавшись, тьфу, мать твою в дышло… надо же так… Пожалуй, умоюсь. – С тяжелой одышкой Иван Платонович поднялся, проковылял до рукомойника, но даже от такого небольшого усилия голова его закружилась, в висках натуженно застучало.

Столкнувшись взглядом со своим отображением в зеркале, он озабоченно притих и, с подозрением вглядываясь в самого себя, придушенно-сипло изрек:

– Я не знаю, кто ты… но я тебя побрею…

* * *

Отец пил всю неделю кряду, не пропустив ни единого дня. Большую часть суток он лежал в «мертвецком» состоянии на овчинных тулупах, брошенных прямо на полу в горнице, либо в винном погребке, либо там, где бутылка сбивала его с ног. Иван Платонович спал с широко разверстым ртом, разметав, как убитый, руки, и его болезненое хмельное мычание было слышно наверху в комнате Алексея. К вечеру отец разлеплял глаза, мучительно ворохался на темных от пота простынях и громко начинал блажить, выкрикивая вместе с руганью имя младшего сына. Алексей спускался к нему, зная наперед, что папаша будет требовать поднести ему «маленькую». Он хныкал и канючил, как ребенок, то, напротив, в хаосе сдвинутых с должных мест и перевернутых вещей грубо и властно требовал «законного» стакана водки.

Алексей боле не спорил с больным отцом – пустое; как мог, утешал; устало взбивал расплющенную подушку и подавал разбавленного водой вина.

Прежде этим занималась покойная маменька, сюсюкалась с невменяемым и капризным отцом, ей-ей, что с малым дитем, сама отпаивала его капустным рассолом, расчесывала спутанные волоса, а он лишь поводил вокруг бессмысленными, налитыми кровью глазами, что-то бубнил под нос и жалко дрожал, точно околевший на холоде пес.

Случалось, в дни тяжелых запоев отец просыпался среди глубокой ночи, когда давно уже спало все вокруг, но он не желал мириться с таким порядком вещей. Запаливал тройку свечей и, прихлебывая из кружки, тащился наверх к сыну.

– Уже поздно. Ночь… иди спать, – хмуро огрызался Алексей.

Но папаша негодующе топал ногами, выше запрокидывал дно кружки и смеялся, запуская со скуки один и тот же разговор.