Пиковая Дама – Червонный Валет

«Ни один человек не счастлив, покуда не считает себя счастливым, – рассуждал сам с собою Иван Платонович. – Счастье, оно-с ведь как здоровье… когда-с его не замечаешь, выходит, оно есть… Но мне ли щеголять сим праздником души? Нет, Ваня, пуст твой невод, да и жить осталось чуть… А там, на Урале! Вдруг да как повезет? И тебе награда под старость, и детям – забудь про кульбиты судьбы. Это ли не счастье – золото! Кум королю, сват министру… Надо же, как судьба шерсть ерошит! Эх, сдохну, но доживу жизнь по-иному».

– Правда ли, сударь, что золотишко там? – Иван Платонович осторожно забрасывал наудачу удочку… и тут же в ответ лесý вопроса теребила уверенная, торопливая поклевка ответа:

– Да уж, извольте верить, голубчик, коли дремучестью своей мне в морду тыкаете. Разрази меня бог, не вру-с! Рудного золотого песку там, аки грязи на наших улицах, невпроворот. Уж верно-с, не зря знающие горные инженеры называют края те Уральской Калифорнией. Золото там повсюду, глаз слепнет.

– Ну-с, а вы-то, милейший, отчего в таком разе не там?

Конторщик перестал жевать котлету, пристально посмотрел на притихшего Кречетова и, дернув кадыком, серьезно сказал:

– Подозрительный вы субъект, батенька… Вы часом не польский шпиён? Впрочем, отвечу, чего там… – Блестючая вилка вновь энергично вонзилась в поджаристый бок телячьей котлеты. – Видите, плохо, ежели-с о тебе некому позаботиться, еще хуже, если не о ком заботиться тебе. У меня, слава Святым Угодникам, есть и первое, и второе. Да и потом, ваше здоровьице! – Тучный конторщик без затей чокнулся рюмкой водки о запонку собеседника и выпростал содержимое в рот. – Кто ж меня, позвольте-с спросить, с государевой службы отпустит? Здесь у нас не Европа с Америкой – ступай куда хошь… Здесь, замечу-с, порядок и надзор. А вы действительно не польский шпиён?

Словоохотливый конторщик с пущим пристрастием заглянул в глаза Кречетова, затем посмотрел на своих многочисленных коллег и, решив все-таки, что такой малахольный и задрипанный тип не может быть тайным агентом враждебной разведки, облегченно вздохнул и прикончил котлету.

Когда очередь дошла до грудой лежавших на блюде отварных волжских раков, конторщик, вытерев о салфетку пухлые пальцы, представился:

– Дорогокупля Клим Тарасович, главный землемер межевой конторы.

После этих «открытий» было съедено и выпито еще немало, а под занавес теплой беседы захмелевшим господином Дорогокуплей было подчеркнуто:

– Эх, любезнейший Платоныч, плевать, шпиён ты или нет, но признаюсь… по сердцу ты пришелся мне, а потому шепну на ушко. Ежели б дали-с нашему мужику истинную волюшку, как там у них, в бесстыжих Европах, так вот тебе моя голова, уж давно бы Америки заселил наш народ и черт-те что б еще сделал. А то ведь наших там – беда, как тьфу… Казаков, говорят, горсть, компанейских людей шиш, да инородцев крещеных, что пальцев на моей руке… Удержать бы границы! Но сказывают, дескать, русскому мужику государь хочет волю жаловать… Вот-с будет история! А с Уралом вы, батенька, не тяните… Ежели руки и ноги свободны от пут, так езжайте… Кабы не гири мои – семеро по лавкам, да не ответственное место, клянусь, рванул бы попытать удачу.

Таких разговоров «по душам» у Ивана Платоновича было немало. Окрыленный, с авантюрным огнем в душе и нездоровым блеском в глазах, он торопливо возвращался домой с кипой новых газет, где хоть слово было сказано о золотых приисках Урала. Заметок и статей по сему поводу на страницах пестрело изрядно. Многие из них кричали о загадочной Миасской золотой долине, о самородном золоте и золотоискателях. Писалось, как на заре развития горнозаводского дела, еще с седых демидовских времен, были открыты сначала руды, а затем и золотоносные пески, кои первоначально добывались беглыми каторжанами, а позже работниками по найму. В очерках делались ссылки на официальные документы, приводились конкретные цифры и факты, описания быта рабочих на рудниках и их находок, от которых старшему Кречетову становилось дурно и кругом шла голова. Обложившись, что скупой рыцарь, газетами и вооружившись ножницами, нацепив на нос пенсне в медной оправе, он со старательной методичностью вырезал все эти статьи и терпеливо вклеивал их в огромный гроссбух, который затем любовно укладывал в потертую временем писарскую суму.

Но когда приступ золотой лихорадки спадал и саратовский «старатель» мог реально посмотреть на жизнь – сердце его сжимали чугунные пальцы беспросветной тоски.