Пиковая Дама – Червонный Валет

Алексей дернулся на стуле, трудно было дышать от невидимых рук судьбы, сжимавших его, как железные обручи, нужно было что-то делать, что-то решать, но он не знал, что делать, что предпринять… Ему вдруг с отчаянной силой захотелось удариться головой о стену, разорвать на себе рубаху, броситься прочь, а то и вцепиться в горло ненавистного отца, который убил своим пьянством мать, разорил дом, а теперь без тени смущения крушил и его жизнь. Но, видимо, столь велико было охватившее его безумие, столь глубока была душевная рана, что он неподвижно сидел напротив отца и тупо смотрел, как выбитые из сыра белые черви изгибались, корчились и лопались на столе под жестким ногтем папаши.

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем откуда-то из подсознания возник образ месье Дария, затем Козакова, его сменил Злакоманов с лицом, искаженным в жуткой гримасе; не сразу оно слилось с другим обликом – и это был его папенька Иван Платонович Кречетов.

– Дмитрий знает о сем решении? – напряженно сказал Алексей; каждый громкий звук в его словах был как звонкая металлическая слеза.

– Дмитрий? – переспросил отец, растягивая по слогам имя старшего сына, и, проглатывая остатки сыра, махнул рукой. – Съедобный гриб прячется, ядовитый всегда на виду. Нет, милый, не знает он, да и зачем? Митька – отрезанный ломоть. Я только тебе поверил задуманное. Нам с тобой в одной упряжке и быть. С ним душу держать нараспашку – себя не уважать… Знаешь ведь, характер его хуже терновника.

Папаша вяло улыбнулся, сморгнул пьяную слезу и нетвердым движением рук, нашаривающих в темноте свою «драгоценную» папку, дотронулся до колена сына.

– Ничего, ничего, сынок, все образуется. Дай срок… Вот увидишь, заботы о деньгах скоро уйдут из твоих мыслей.

– Нет уж, увольте, папенька! – криком взорвался Алексей и раздраженно оттолкнул гладившую его колено руку. – Я не дитя, со мной не должно носиться из-за пары царапин! У меня есть своя жизнь и свои маяки, коим я не хочу изменять! Неужто вам трудно понять?!

Он вскочил на ноги, бросил на диван толстенную папку и собрался было все выдать отцу, но тот, откинувшись на сбитое покрывало, уже храпел, как измученное животное, широко открыв рот и высунув язык. Руки все еще лежали на столе, кисти сжаты, будто в молитве.

Сын сцепил зубы, пытаясь укротить огонь отчаянья, бушевавший в груди. Лицо родителя стало расплываться перед ним, двоиться, троиться в колючих гранях нахлынувших слез, потом сузилось и исчезло. О Небо! Кто б знал, как ненавистен в сей час был для него отец, эта комната, весь этот дом, который помнил его рождение, первый плач и первый шаг у материнской руки… Если бы смерть пришла немедленно и тотчас, это было бы облегчением – жизнь не сулила ничего доброго. Алексей не чувствовал сил и желания жить, а храпевшее перед ним на диване тело было чужим. Пережитая боль от услышанной правды лишила его сил, унесла радость, надежду и молодость. Жгучая жалость к себе захлестнула Алешку, горькая соль слез окольцевала горло.

Он не помнил, как добрался до своей спальни, как рухнул на кровать, дав волю переполнявшим его чувствам. Выплакавшись в подушку, Алексей тем не менее ощутил возвращение вконец было потерянных сил, а вместе с ними возвращалось и иссякшее, казалось, окончательно мужество.

«Умел найти, умей потерять, – слушая внутренний голос, рассуждал он. – Натерпишься горя – научишься жить». Но есть ведь и другой сказ: «Кто отстал? Скорый. Кто дошел? Спорый». Нет, дудки! Уж коли прислушиваться, то к голосу сердца и зрелому опыту веков. Ведь как ни меняются времена, а пословицы – это наставления наших прадедов, ежели вдуматься в них, примерить к себе, – с добром и умом поправляют нас. «Завтра же пойду в дирекцию… Все обскажу Мих-Миху, авось обойдется. Кречетов Алексей, чай, не в последних рядах числится». И когда он уже засыпал, мелькнула, как пролетающий небом ангел, мысль: «А может, я счастлив, потому что несчастлив?»

За окном пугливо нарождалось новое утро. Студено, сыро, мозгло – но прекрасно. Алешка спал, но сон его был светел, как юность, хрустален и зелен, что ясная вода родника.

Глава 5

В театре Кречетов чувствовал себя в своей тарелке только со «своими». Он был «незвонок» с начальством, но прост с товарищами. И чем меньшее положение те занимали, тем легче ему с ними было, а от актеров-«аристократов» он по возможности держался в стороне. Драматические зубры имели отдельные уборные, Кречетов и после того, как стяжал славу, не думал об этих «пенатах»; по-прежнему гримировался в одной из душных комнат с друзьями – Гусарем, Борцовым, Тепловым, Новиковым и другими.

Тем, что называют театральным характером, он обладал лишь на сцене, но не в кабинетах начальства, где иные «таланты» умели постоять за себя, умели требовать, будь то прибавка к жалованью или новая роль.

Но сегодня, стоя у дверей дирекции, испытывая знакомый озноб смущения, он тем не менее был исполнен решимости бороться за свою судьбу и не быть тем суфлером в будке, который волнуется, исполняя роль морского прибоя.

– Вот вам гром не из тучи, господин Кречетов. Да-с… да-с…